Пока буря не улеглась, с шепотом отдаляясь прочь, и пока последние лепестки не опустились на землю.
Медленно, так медленно.
– Мне очень жаль, – пробормотал он, прижимая ее к себе, беспомощно вытирая большим пальцем слезы с ее щек. – То, что я у тебя сейчас взял, я никогда не смогу тебе вернуть. Никогда не искуплю.
Ему бы и в голову никогда не пришло затаскивать к себе в постель Бунгу, Кембанг или Эмбун, няньку его детей. Не то чтобы это его не возбуждало, да и взгляды, которые женщины в доме бросали на него из-под опущенных век, их пунцовые щеки, некоторая хрипотца в их голосах, когда они заговаривали с ним, были раз за разом столь же соблазнительным, сколь и тактичным приглашением. Но он просто не придавал этому значения, а свою потребность в женщинах предпочитал выносить в дальнюю Нусантару.
– Нет, – прошептала она без выражения.
Жизнь медленно возвращалась в ее оцепеневшие глаза; она заморгала.
– Нет. – Она потерлась лицом о его грудь. – Я так давно мечтала об этом. И никогда бы не подумала, что это будет так. Так…
Она всхлипнула и запечатлела поцелуй на его коже в том месте, под которым билось его сердце.
– Спасибо, туан.
Его грудь как будто раскрылась и стояла нараспашку, и она зарывалась в нее, все глубже и глубже, так ему казалось. Ужасно – быть таким незащищенным. Таким ранимым. Он стиснул зубы.
– Не называй меня туаном, – выдавил он, с явной угрозой в голосе.
Она удивленно взглянула на него.
– А как же мне вас называть?
– По имени. Рахарио.
Она застенчиво хихикнула и опустила глаза.
– Нет, туан. Так не годится.
Его рука стиснула ее челюсть, заставила ее посмотреть ему в глаза.
– Скажи мое имя!
Ее смешок стал громче, сильнее.
– Ну же! Скажи мое имя!
Блеск в ее глазах, улыбка на ее лице заставили его смягчиться.
Он не понимал, почему у нее нет страха перед ним. У этой слишком юной, слишком красивой и нежной девушки, которую он только что лишил девственности. И еще меньше он понимал, почему хватка его руки ослабла и рот его против воли задрожал в улыбке.
– Скажи мое имя, – шептал он, нежно поглаживая линию ее подбородка.
– Ра… хар… йо, – робко попыталась она. – Ра… харье. Рахарио.
Она начала смеяться девическим звонким смехом, который оживил все ее тело и перекинулся на него. Смеясь, он перекатился на спину и увлек ее за собой.
Стиснув коленями его бедра, она приникла к нему и покрыла его лицо поцелуями. Ее кожа, ее волосы, как шелк, касались его, и он дивился этому чуду.
Снова смеяться от всего сердца. Чувствовать себя живым. Быть свободным. Счастливым.
Солнце сверкало на листьях кустов и деревьев, ярче высвечивая на фоне насыщенной зелени алую, белую, желтую и оранжевую краски цветов; даже мягкий сиреневый цвет гелиотропа выигрывал в силе. Мир был свежепромыт муссонными дождями последних месяцев.
– Ах Тонг! Привет! – кричала малышка Джо с лестницы на веранде, где она сидела с Картикой, и радостно махала рукой.
Ах Тонг выглянул из-за ветки, отяжелевшей от белых цветов, и, улыбаясь, помахал ей в ответ.
– Привет, Путри!
Джо, которую вся прислуга называла принцессой, радостно рассмеялась. Кричать людям «привет» и махать им рукой было для нее сейчас самым любимым занятием.
– Ах Тонг! Привет!
Если надо, могла повторять это хоть дюжину раз.
Гордон Финдли с шуршанием перелистывал газету «Стрейт таймс». Его ритуал, каким он за семейным чаем возвещал конец недели.
Один из четырех банков первым предприятием в городе ввел правило, по которому суббота была неполным рабочим днем, и выходные начинались уже с середины дня. Это правило быстро вошло в моду в Сингапуре. В конце концов на складах уже было не так много работы, как раньше, в сытные годы торговли; Финдли, Буассело и Бигелоу пришлось даже уволить несколько сотрудников.
– Это ужасно, – пробормотал он. – Я с трудом могу себе представить. Оказаться перед обугленными руинами и практически заново начинать все сначала.
Это была главная тема для разговоров в Сингапуре. Спустя чуть больше года после большого пожара, который превратил в мусор и пепел несколько складов, месяц назад снова разразился пожар на Баттери-роуд; дотла выгорели склады двух фирм.
