— Я так рада, что этот дом снова ожил. «Сторожка принца», я имею в виду.
— Я думала, он называется «Лавры», — удивилась Таппенс.
— Не помню, чтобы его так называли. Хотя очень может быть. Вы же знаете, как люди любят все переименовывать!
— Да уж, — немного смутилась Таппенс. — Честно говоря, мы и сами успели придумать для него парочку имен. Кстати, Беатрис говорила мне, что вы знали некую Мэри Джордан, которая когда-то там жила.
— Да нет, что вы. Как же я могла ее знать? Просто слышала… Это ведь еще во время войны было, и не последней даже, а той, с цеппелинами[33]…
— А я их даже видела, — поддержала разговор Таппенс. — В пятнадцатом или шестнадцатом году они так и сновали над Лондоном! Помню, пошли с моей двоюродной бабушкой в универмаг, и тут как раз объявили тревогу.
— Они все больше по ночам летали, да? Наверное, страшно было?
— Да не особенно, — сказала Таппенс. — Хотя, конечно, неприятно. Вот бомбардировщики — это да! Все время кажется, что они хотят попасть именно в тебя!
— А вам приходилось ночевать в метро? У меня подруга живет в Лондоне, так она все ночи в метро проводила. У всех была своя станция. У нее, кажется, Уоррен-стрит.
— Меня в эту войну в Лондоне не было, — покачала головой Таппенс. — И слава Богу! Не хотелось бы мне ночевать в метро.
— А эта моя подруга, Дженни, просто обожала. Она говорит, там здорово. Представляете, у каждого была своя собственная ступенька. И вот, она говорит, каждый сидит на своей ступеньке, спит, болтает с другими или закусывает сэндвичами, которые захватил с собой. В общем, весело. И ни минуты покоя — всю ночь что-нибудь происходит. А поезда тогда ходили до самого утра. Дженни говорила мне, что когда война кончилась и пришлось вернуться домой, ей там показалось невыносимо скучно.
— Во всяком случае, — сказала Таппенс, — в четырнадцатом году таких бомбардировок еще не было. Тогда были только цеппелины.
Но Гвенда, как выяснилось, уже утратила к ним всякий интерес.
— Так как же с Мэри Джордан? — напомнила Таппенс. — Вы ведь что-то о ней знаете?
— Не то чтобы знаю — просто слышала кое-что, и то очень уже давно. Мне бабушка рассказывала. Знаю, что у этой Мэри были чудесные золотые волосы. Она ведь была немка — фроляйн, что называется. За детьми присматривала. Сперва работала в семье какого-то морского офицера, вроде бы в Шотландии, а потом приехала сюда и устроилась к Паркинсонам. А в свой единственный выходной ездила в Лондон. Туда все и отвозила.
— Что отвозила? — не поняла Таппенс.
— Откуда ж мне знать? — искренне удивилась Гвенда. — Что крала, то и отвозила.
— Так ее поймали на краже?
— В общем-то, не совсем. Только ее начали подозревать, как она вдруг заболела и умерла.
— Она умерла здесь? А от чего? И в какой больнице?
— Ну, тогда здесь и больницы-то не было. Не то что нынче. Отравилась она. Поговаривали, будто кухарка виновата. Перепутала наперстянку со шпинатом или латуком[34]. Хотя нет, кажется, это была не наперстянка. Может, красный паслен?[35] Хотя про паслен-то ведь каждый знает, да и ядовиты у него только ягоды. Так что, наверное, все-таки наперстянка. Я даже в справочнике смотрела. Как же ее там? Дикогсо… дигит… в общем, что-то такое с пальцами[36]. И действительно ядовитая. А доктор, конечно, приходил и все что мог сделал, да уж больно поздно его вызвали.
— А в доме было много людей, когда это случилось?
— Да уж наверное. Бабушка говорила, у них вечно кто-нибудь гостил. С детьми приезжали, с друзьями… причем большими компаниями. Сама-то я, конечно, не помню. Так мне бабушка рассказывала. Иной раз и мистер Бодликотт чего вспомнит. Это садовник, он тут время от времени работает. Совсем уже старый. Дело, думаю, было так. Кто-то из домашних вызвался помочь кухарке, пошел в огород и нарвал там зелени, хотя и не шибко в ней разбирался. На дознании потом говорили, что действительно легко было ошибиться, потому что шпинат и щавель росли совсем рядом с той самой… ну как ее?.. диги… в общем, наперстянкой. Вот ее и нарвал. Печальная, в общем, история. Бабушка говорила, эта фроляйн была настоящей красавицей — и волосы, и вообще.
