"Врата сокровищницы своей отворяю..." - страница 24

Нет, он знает и своими глазами видит, что такое пруссак, когда он приходит к повергнутым, хотя бы и временно повергнутым, как ведет себя он «по-свински» с мирными жителями. (Об этом особенна правдиво и жестоко расскажет в «Литовском хуторке».)

Но ведь война — несправедлива с обеих сторон. И это душой чует молодой солдат и писатель, чуткая (и всегда крестьянская) душа его протестует против того, что творит, как поступает царская армия с крестьянским скарбом, когда наступает по земле противника.

Вообще, сравните (в целом) литературу о первой мировой войне с той, которая пишет вторую мировую — с гитлеровцами войну, как почувствуете сразу такую разницу: «противник» ту литературу интересовал не­сравненно меньше, чем антифашистскую. И это — хотя, может быть, не в такой же степени, как нашей,— но касается и литературы западной.

Нетрудно объяснить — почему оно так, в чем при­чина.

Передовая литература 40-х и более поздних годов ощутила себя морально, политически мобилизованной (сама себя мобилизовала) на борьбу с противником, угрожающим самим основам человеческой цивили­зации.

Это уже не война обманутых, натравленных друг на друга народов, а нечто гораздо большее, иное. Здесь противник действительно был — не чей-то там, на ко­роткое время, «супротивник», как в войнах часто бы­вает,— а всего человечества враг, самого будущего враг.

Необходимо было, чтобы люди, как можно больше людей, увидели, поняли, что такое фашист, фашизм. Осознали всю угрозу, пока не поздно.

И тут литература направила свой «прожектор» прежде всего на противника и держала на нем свой взгляд длительное время, да и сейчас держит, потому что метастазы фашизма на теле планеты остались.

Вернувшись к Горецкому, уже не будем и спраши­вать, кого он рисует прежде всего и к кому присматри­вается особенно пристально.

К себе присматривается, к тем, кто рядом, к тому, что отражается в его мыслях, в его душе. Тем более что в основе произведения — дневник. Если уж он, писатель из Малой Богатьковки, оказался здесь, в око­пах, под обстрелом, голодает, кормит вшей, если он на войне, хотя она ему и «вдвойне не нужна», то и он все же принесет свой «трофей» — большее знание, понима­ние самого себя, большую правду о жизни, о человек вообще.

С ней, с этой жестокой и неожиданной правдой о человеке перед лицом смерти, массового убийства людей, Максим Горецкий познакомился, читая «Се­вастопольские рассказы», «Войну и мир». Теперь он это но уже через самого себя, видит, слышит, ощущает, как бы перепроверяет — в самом аду войны.

Война, бой, страх смерти или преодоление его — все это беспощадно раскрывает и «измеряет» человека, его «потолок» и его «дно».

Для других раскрывает — кто рядом.

Но и для самого себя. Потому что и о себе человек не все знает. И для себя открывает самого себя — всю жизнь. Для писателя такая работа — обязательная часть творческого поиска. Без такой внутренней работы, постоянной, бесконечной, без нравственно-психологичес­кой «лаборатории» как писателю познать людей, челове­ка во всей действительной психологической сложности? Другого способа нет.

Война сразу и жестоко открывает человеку глаза на многое. Что вне его. И что в нем самом. И что «над ним».

«Нервы успокаиваются. Пашин вернулся. Но на гла­зах слезы: ездовому (не знаю фамилии), его близкому земляку, подносившему на батарею снаряды, большой осколок распорол живот, и выпали кишки.

— Где же он, твой земляк? — задаю глупый вопрос.

— Разве не видишь?

Ай-яй, возле самого окопа фельдшер с красным крестом на рукаве и сам раненый запихивают синие грязные кишки назад под гимнастерку. Пашин с силой швыряет в окоп желтую кожаную сумку с инструментом для связывания кабеля и спешит туда, где у его земляка вываливаются кишки. Но несчастный уже скрестил немытые руки на груди и на глазах синеет, чернеет... Фельдшер крестится, Пашин тоже и утирает слезы рука­вом наотмашь, словно отгоняет мух. Мне в этот раз хо­чется сделать, как и они, но рука не поднимается: я верю и не верю, что над этими порванными кишками есть нечто называемое богом».

Не только это видит рассказчик, с таким вот ужасом и даже крестьянским, деревенским причитанием «ай-яй!», но замечает, «констатирует» в себе, в других и вот такое — странное и непонятное и поэтому тоже жутковатое.