Мы, телефонисты, заработали их в том бою, когда просто вовсе не по-геройски спорили: «Ты иди соединяй провод!» — «А сам?» — «А ты?» — «А чья очередь?» — «А я старше тебя: обязан слушаться».
Так в чем же истинный героизм и много ли под этими крестами героев? Или я, может быть, неточно понимаю слово «геройство»? В современной войне — все герои или, точнее сказать, нет героев, а есть более или менее дисциплинированное стадо».
Так видится автору этих записок война — чуждая, непонятная народу, простому солдату. А Горецкому-Задуме еще и потому особенно, «вдвойне» чуждая, что он носит в душе еще и свое. «Побывав в казармах, пересмотрел я свое имущество, перелистал свои книжечки... Эх, и зачем я вез их столько сюда? Все это теперь погибнет, как погибну, может быть, и я сам... во славу... во славу... чего? Освобождения «малых» народов? Но освободится ли мой народ? Что ему даст эта война?»
Он пошел на войну, в окопы с Толстым в душе, в памяти, с опытом, «жезлом» большой литературы в «солдатском ранце», с серьезными мыслями и заботами о «возрождении» родной земли и литературы, он, совсем еще молодой писатель и человек, смог увидеть войну, «записать» ее рукой неожиданно зрелого, серьезного художника.
Война ему не нужна, и ничего не намерен «завоевывать» и «добывать» на ней — ничего, кроме правды.
Социальной правды, на которую война открывала глаза массам:
«Те социалисты, которые сразу объявили себя «пораженцами», за свою твердость духа имеют будущее. Не боюсь в этот момент соглядатаев — пусть почитают мою книжечку и расстреляют по приговору полевого суда. Только... надолго ли у меня такая смелость».
Правду он ищет на войне: о той самой солдатской народной массе правду, временами горькую, потому что у массы есть свои плюсы, но есть и минусы свои,— а война способна увеличивать как то, так и другое.
«...Мы спаслись... А там, сбоку и сзади, на этом проклятом перевале, который мы переезжали, стоит под смертью еще одна батарея — какая, не знаю. Почему она стоит? Занесло ее густой пылью и черным дымом заволокло. Почему она стоит? Жутко смотреть, как она там погибает. Видно: еще бегают, копошатся там людцы, а по ним беспрерывно: гкрэ-эх! дж-ж-фю-юв! И вдруг убитая, уничтоженная батарея загремела!.. Засверкали выстрелы, над нашими головами прошумели, пронеслись снаряды. Батарея защищается! Словно радостный весенний гром, грохочет она в наших ушах. Она защищает свою пехоту...»
И рядом с этим — мародерство, дикая матерщина, оплеухи командиров и вот такая на это реакция подчиненных:
«...солдаты дразнили избитых и посмеивались, особенно те, кто спал и кому удалось убежать. Однако избитые, с красными от пощечин физиономиями, недолго были обескуражены и вскоре смеялись вместе со всеми».
«Трофей» военный Максима Горецкого — суровая, не простая правда всего этого, правда человеческого поведения в исключительных обстоятельствах, когда смерть все рушит и когда человеческое проявляется как в действии, «реакции» массы, так и в индивидуальном часто вопреки массе.
...Когда всеобщая паника, а кто-то первый останавливается и останавливает других... Когда тупое презрение к «нехристям» — в своей же армии, а кто-то (тот же рассказчик Левон Задума) с подчеркнуто дружеской лаской относится к веселому и храброму («расклеился мой милый жиде!») Беленькому. Да и самому доводится слышать от штабного холуя: «Охота ведь писать газеты на таком свинячьем языке». Это — о белорусской газете.
***
Однако чаще всего человеку на войне доводится противостоять двум противникам и тем самым утверждать себя и свою человеческую сущность.
Противостоять той силе, которая хочет уничтожить тебя физически — это вне тебя.
И той «силе», которую обычно называют и считают человеческой слабостью — которая внутри, которая гнетет человека к земле, лишает воли как раз тогда, когда надо подняться в атаку, «работать» под обстрелом, под пулями и разрывами снарядов.
Для той, для первой мировой войны «противник», «германец» — понятие скорее официальное, чем личное.
Для таких людей, как Максим Горецкий, во всяком случае.
