Мне никогда не приходилось прежде задумываться, над существом отцовского чувства. И увидев впервые Светку, я с особой болью вновь ощутил детские годы, прожитые без отца… Когда окончилась война и в город стали возвращаться фронтовики, я часами бродил по станционному перрону, украдкой всматриваясь в лица солдат, увешанных орденами и медалями. Я искал среди них отца, хотя и знал, что его давно нет в живых. Я ждал чуда. Пусть письмо, которое написал нам Мирончук, пожелтевший от времени листок с полустертыми строчками, пусть оно рассказало нам правду. А вдруг… Во время войны дети рано взрослеют, и я знал, что раздавленные танками люди не воскресают. И все-таки едва ли не каждый день я уходил на железнодорожную станцию и ждал, ждал, ждал…
Теперь вот я и сам отец. Я носил свою дочь на руках, и мне хотелось перенестись через годы, оказаться на миг в обличье так рано погибшего отца и его сердцем почувствовать то, что испытывал он, когда держал на руках меня.
Когда я вспомнил об этом обо всем, мне подумалось вдруг, что вот ради Галки я не покинул моря. Но, может быть, я смог бы сделать это ради детей?..
В день отхода я уговорил Галку остаться дома.
– Стесняешься моего вида, да? – полузло, полушутливо спросила она. – Потерпи… Вернешься из рейса, будет ребенку два с половиной месяца.
Но тогда я вернулся через двести десять суток…
С самого начала мы с Галкой ждали сына. Но родилась Светка, и я как-то забыл о том, что нам хотелось парня.
С появлением Светки жизнь наша словно бы вошла в нормальную колею. До рождения дочки я все чаще и чаще замечал, как рыскает из стороны в сторону наша семейная ладья. Правда, тогда я не придавал этому значения, думал: вот будет ребенок, и все это у Галки пройдет. Сейчас понимаю, что дело было, видимо, не только в этом, но кто ж его знал, как оно обернется…
Первый год совместной жизни пролетел незаметно. Сохранилось чувство новизны нашего с Галкой положения. Собственно, мы и не знали как следует друг друга и постепенно накапливали двустороннюю информацию. На следующий год мне пришлось долго стоять в ремонте, я часто бывал дома, хотя и возвращался поздно, так как получил должность старпома, а старпом на ремонте – словно цепной пес, разве что буквально не привязан к судну. Потом начался третий год. После двух рейсов этого года я стал капитаном и тут заметил, что Галка словно хочет сказать мне что-то и не решается. Я исподволь пытался расспросить: что, мол, мучает тебя. Но она отмалчивалась и лишь однажды неожиданно сказала:
– Знаешь, Олег, мне не нравится, что ты надолго уходишь в море…
– Это еще не надолго, – ответил я. – Бывают рейсы и по шесть месяцев. А в Африку иногда уходят и на девять.
Галка промолчала.
– Ты ведь знала, что я моряк…
Ее молчание начинало раздражать меня, уж лучше б спорила, право. Но она молчала, а я все накручивал и накручивал новые аргументы, хотя их никто от меня не требовал.
– Надо было выходить замуж за бухгалтера. Милое дело. Утром – на работу, в обед – домой. Службу окончил – с женой в кинишко. В субботу – на пикник. В праздник – по знакомым…
Конечно, я знал, что с моим дипломом и на берегу найдется работа. Ведь сумел же Решевский ради Галки пойти преподавателем в мореходку…
– Море меня кормит, – сказал я. – И не только меня. Миллионы людей кормит. И я буду ходить в море, пока хожу по земле. А в отношении бухгалтера ты подумай…
Вот этого, про бухгалтера, говорить не стоило. Тут уж явно перегнул я палку. Но меня обозлило Галкино молчание. Начни она спорить – нашел бы иные слова, теплые и убедительные, и сумел бы успокоить жену. А тогда… Тогда Галка отвернулась, и я увидел вдруг, как вздрагивают ее плечи.
Галка плакала редко. Каждый случай помню и сейчас: в день нашей свадьбы – до сих пор не знаю почему. Потом, когда уходил в море, оставляя ее ожидавшей Светку. И сегодня я увидел ее слезы здесь, в «Балтике», куда свела нас троих судьба.
Вроде бы и крепкий я, кажется, парень, а женские слезы выбивают меня из меридиана. Готов тогда на все, только бы не видеть слез. И я чувствовал: Галка знает об этой моей слабости, может быть, потому и плакала так редко.
