Взяв землю двумя ладонями, он стал бережно сыпать ее в яму. Одноглазый не вмешивался. Он сидел рядом, уставившись в светлеющее небо, и терпеливо ждал.
Наконец, Аэйт поднялся на ноги. Он побрел к реке, долго смывал с рук землю, потом пил и, наконец, повернулся к одноглазому. Вставало солнце, и первые блики побежали по взволнованной водной поверхности. Теперь, когда ночь ушла, Аэйт казался просто заблудившимся ребенком. Одежда его была грязной и рваной, волосы спутались, висели серыми прядями, остроносое веснушчатое лицо осунулось.
— Я Аэйт, — сказал он одноглазому.
Бродяга встал и наклонил голову. И, поскольку он молчал, Аэйт спросил его:
— Ты кто?
— Не знаю, — ответил бродяга.
— Но у тебя есть имя?
Единственный глаз незнакомца смотрел испуганно.
— Да, — сказал бродяга, — но я забыл его.
Солнце скоро затянуло облаками. День был пасмурный. Они развели костер и согрели воды в походном котелке, который бродяга таскал с собой в мешке. Там же обнаружилась и подмокшая буханка хлеба. Бродяга срезал горбушку, в которую впиталась кровь — мешок лежал недалеко от того места, где упал Ингольв, — и выбросил ее в реку. Остальное разломил пополам.
Аэйт взял хлеб из рук своего врага и начал жевать.
О себе бродяга мог сказать очень немногое.
Во-первых, ему было гораздо больше лет, чем можно было предположить с первого взгляда. На вид он казался лет сорока пяти. В действительности ему перевалило уже за сотню.
Во-вторых, ни меч, ни пуля его не брали, хотя и было больно. Когда последний его компаньон увидел, как таможенник всадил в него шесть пуль, одну за другой, без всякого видимого результата, его чуть удар не хватил. Таможенника, впрочем, тоже.
У него не было прошлого. Он начал свою жизнь в сорок с лишним лет, очнувшись однажды ночью среди бескрайних болот, название которых было ему неизвестно. У него не было имени, родных, дома, и он понятия не имел, где их искать. Лишенный памяти, одинокий, он скитался, не замечая, как уходят годы.
И вот однажды он сообразил, что не стареет. От первой догадки его прошиб холодный пот. Несколько лет, последовавших за этим открытием, превратились в кошмар: он прислушивался к себе, пытаясь обнаружить хотя бы намек на свою истинную природу. Постепенно он успокаивался, свыкаясь и с этой мыслью. Ни оборотнем, ни чародеем, ни вампиром он не был.
Но хуже всего была неотвязная тоска. Она терзала его, рвала на части, он мучился, как от физической боли. Печаль не имела названия, она ускользала от его воспоминаний, и это делало ее порой непереносимой. Как он догадывался, это было нечто, оставшееся в той, утраченной, жизни.
И он не мог вспомнить, что именно.
Пора было уходить, но Аэйт все тянул время, не в силах расстаться с братом. Наконец, он отломил от остатков хлеба ломоть и подошел к тому месту, где устроил под ветками Мелу. До него донеслось хриплое, прерывистое дыхание. Брат спал. Постояв над ним, Аэйт положил возле его руки хлеб. Потом вынул из ножен меч Гатала, долго держал его на весу, не решаясь оставить оружие, а затем вздохнул и с силой вонзил меч в землю. Красные глазки Хозяина сверкнули на рукояти.
Аэйт протянул к нему ладони.
— Охраняй моего брата, — прошептал Аэйт. — Боги знают, как нужен мне меч, но я не могу оставить Мелу без защиты. Будь ему другом, вражеский меч.
Он едва успел отдернуть руку. Из-под земли взвились две тонких струйки пламени. Они переплелись, обвивая клинок, лизнули рукоять и исчезли. Альмандиновые глазки загорелись и погасли.
Бродяга наблюдал за этим с интересом, но без всякого удивления.
— С кем ты заключил союз? — спросил он.
Аэйт повернулся к нему, и несколько секунд длилось молчание. Наконец Аэйт сказал:
— Идем.
Коренастые беловолосые воины опустили на дорогу носилки, сделанные из больших щитов овальной формы. Тот, кого они несли, казалось, ничего вокруг не замечал. Он лежал неподвижно, опустив красноватые припухшие веки. Но он был жив, и один из воинов дал ему напиться. Вода стекала из угла его рта.
Второй постучал в дверь невысокого каменного дома.
— Кто здесь? — отозвался низкий голос.
— Лаэг и Ройг, — сказал воин. — Мы пришли поговорить с тобой, Эоган. Нам нужен совет.
