Возвращение Пиньки - страница 7
Горе сближает больше, чем радость, и однажды Даша рассказала мне об одном их разговоре.
— Плохо тебе? — грустно спрашивала Нина у рыси, — скучно? А мне каково? Вот легла бы рядом с тобой и замяукала! А кормить-то тебя надо! — Рысь молчала и смотрела на нее. — Эх, зверина! Я-то тебя понимаю, да вот ты-то никак меня не поймешь!
А так все шло по-прежнему. Мясо у Воспитанницы было всегда, и, когда я приходил к ним, Нина, как и раньше, выходила из кухни в фартучке и с засученными рукавами, но Воспитанница не ходила уже вокруг меня и не нюхала морозную шубу, а тихо лежала на своем матрасике под роялем и дремала. Только когда мы сели за стол, она вдруг поднялась, подошла ко мне, постояла и ушла. Когда месяца через два я встретил Нину в театре, она мне сказала:
— А знаете, вчера приходили из зоопарка и уговорили меня отдать им Воспитанницу.
— Как! — воскликнул я.
Она спрятала глаза.
— Под сохранную расписку до его возвращения, — и так как я молчал, объяснила мне, — ну всю душу из меня вытянула — зацепит лапой за платье и тянет. А у меня и так все из рук падает. Вот уж вернется наш хозяин…
Но Нинин хозяин все не ехал и не ехал, а слал жизнерадостные открытки, а потом и открытки перестал слать — замолк совсем, и Воспитанница так и осталась в зоопарке. Но однажды Нина позвонила мне и, не здороваясь, сказала:
— У меня такое горе — погибла Воспитанница!
— Как так? — обомлел я.
— Все я виновата, — голос у Нины дрожал, — оказывается, они там стали ее запирать, а меня не было целую неделю. Она три дня , привыкнет. Куда! У нее же характер Николая — с ними злом ничего не сделаешь! Вечером ее стало рвать, а утром пришли, а она уже холодная, — что ж я теперь ему… — голос у Нины дрожал, и она замолчала.
Так погибла Воспитанница моего друга — остались ворон, золотые вуалехвосты, филин Попка да суслик .
Шли дни и месяцы.
Золотые вуалехвосты , ворон и Попка улетели, только — любовь и гордость Николая — все жил и портил мебель. Он словно чувствовал, что у него все впереди.
Так и случилось.
В 44-м году зимой театр решил поставить для клубов и госпиталей какую-нибудь мелодраму и позабористее.
Остановились на «Соборе Парижской Богоматери».
Нашли старую инсценировку, перепечатали, да и передали мне с просьбой почистить и поджать.
Я очинил карандаш, да и начал крестить. Массовые сцены — прочь! Вставные номера — прочь! Все, что не умещается на трех досках поверх двух бочек (Гете — Клейсту) — тоже — прочь! Так я вычеркнул примерно 25 % текста, и пьеса приобрела легкость необыкновенную. В таком виде ее начали репетировать и месяца через три пригласили меня на прогон.
Мне понравилось все, кроме цыганочки, . Ее играла Кручинина. Ну, слов нет, заслуженная артистка республики очень хорошая актриса, и Анну Каренину или Любовь Яровую она исполняет отлично, но ведь эта тоненькая, легкая, это — она танцует, поет и водит по улицам старого Парижа белую козочку с позолоченными рожками. Танцевала и Кручинина, — но, товарищи! Ведь спектакль будут смотреть молодые ребята, они толк понимают, на все наши условности им плевать; если в тексте стоит 18 лет, то не давайте же сорок! И потом наружность, наружность! Ведь красавица, а что такое Кручинина? Так я и сказал режиссеру.
— Да, конечно, — ответил он мне невнятно, — мы об этом уже думали, но…
Тем дело пока и кончилось, но вот однажды, домой, я застал у себя Нину. Она крепко спала на диване, подложив под голову ладошку.
На стуле лежала сумочка, под стулом валялась роль. А на пуфе столбиком стоял , подозрительно смотрел на меня и подсвистывал. Я погрозил кулаком и вышел — надо было открывать консервы, ставить самовар и поить чаем обеих подруг. Когда через час влетела Ленка, я уж успел занозить об лучину руку и замазаться сажей.
