– Двадцать.
Он нахмурился.
– Значит, среди восьми-девяти. Не очень-то впечатляет...
– А вы считаете, ваш сын должен произвести на вас впечатление, мистер Хантер?
– Мне бы хотелось чувствовать, что он старается и делает все возможное.
Миссис Джеймс минуту колебалась, а потом сказала:
– Отметки могут дать ошибочное представление. Дело в том, что иногда Питер показывает очень высокие результаты. Потом вдруг у него пропадает всякий интерес к занятиям, и в итоге общий уровень не очень высок.
Еще раз, пролистав страницы, Гэвин убедился, что директриса права: Питер получал то очень хорошие отметки, то скатывался до самых плохих. С огорчением Гэвин обнаружил, что плохие отметки Питера совпадали со временем его приездов к сыну. Он постарался придать лицу спокойное выражение. Ему не хотелось, чтобы эта незнакомая женщина видела боль, причиненную этим открытием.
– Конечно, отметки говорят далеко не о многом, – добавила она. – Возможно, вам хотелось бы взглянуть на его сочинения?..
– Спасибо.
Гэвин начал просматривать листки, которые она ему предложила. Он надеялся, что это его успокоит. Миссис Джеймс продолжала говорить в доброжелательном тоне, пытаясь убедить его в успехах сына:
– Видите, у него отличная грамматика и правописание. Он излагает свои мысли совершенно необычно для своего возраста. Вам не стоит волноваться о сыне, мистер Хантер. Он умен, чрезвычайно.
Гэвин понимал это, но он понимал и другое. Все свои мысли, которыми Питер не мог поделиться с отцом, он выражал на бумаге. Это были мысли Тони Акройда. В своих сочинениях он представал умным, воспитанным ребенком, которому чужда соревновательность. Его друзьями были животные, среди которых он жил. В одном сочинении, под названием «Мой любимый зверь», он детально описывал свои попытки дрессировать Флика. Это была очаровательная зарисовка, наполненная чувством и юмором.
«Флик – непослушный лисенок. Он любит делать все наоборот. Поэтому, когда я хочу, чтобы он что-то сделал, я говорю наоборот: чтобы он этого не делал. Иногда это получается, но иногда Флик догадывается о моем трюке. Он очень умен, но я должен быть гораздо умнее. А когда он делает то, что я хочу, это происходит совсем не потому, что мы оба такие умные, а потому, что мы друзья. А друзья любят друг друга».
Но Гэвин был не в том настроении, чтобы оценить очарование или юмор этого сочинения. Он разглядел отношение Питера к Тони Акройду и его дочери – то, что Питер их очень ценил. Это чувствовалось в каждой строчке этого сочинения, как, впрочем, и в других тоже. С горечью Гэвин понял: вот еще одно доказательство того, что у него украли сына.
– Спасибо. – Он отложил сочинение в сторону. – Я увидел все, что мне было нужно.
Он больше не пытался помешать Питеру присутствовать на похоронах. Все согласились с тем, что маленький мальчик должен пойти. В течение нескольких дней Гэвин не искал встречи с сыном, не пытался остаться с ним наедине. Он говорил себе, что выжидает время до конца похорон. На самом же деле он просто боялся. Боялся увидеть убегающего от него Питера. Но еще больше его пугало страдальческое выражение лица ребенка при встрече с отцом. Гэвин презирал себя за этот страх, за свою слабость. Встречая сопротивление, Гэвин становился напористым, отстаивал свои права. Но сейчас он был в замешательстве – он понимал, что в данной ситуации его испытанное оружие бесполезно. Напористость лишь больше отдалила бы от него Питера. Прибегать к ее помощи не стоит, а что делать еще, он не знал.
Он боялся похорон. Его враждебные чувства по отношению к Лиз и Тони, в особенности к Лиз, так стремительно нарастали, что он боялся, что в самый неподходящий момент не сможет их сдержать. Высказывание Норы по поводу того, что он до сих пор любит Лиз, было возмутительным, а ее мысль о возможности выражения чувств была характерна для того воображаемого мира, которым была наполнена вся ее жизнь.
Наступил день похорон. Первые несколько часов Гэвин провел как во сне. Он выполнил все, что следовало сделать. В зал для прощаний доставили венок от него. Гэвин позаботился о том, чтобы в нем не было красных роз. К венку была прикреплена карточка, на которой было одно лишь имя – Гэвин. И сейчас он ждал прибытия похоронной процессии. Ему хотелось сказать что-нибудь Питеру. Мальчик был так бледен, что это напугало Гэвина. Но слова, приходившие ему на ум, могли бы быть сказаны только между отцом и сыном, которые были близки. Теперь же, как никогда, пропасть между ними стала чрезвычайно широкой. Поэтому Гэвин не сказал ни слова.
