– Совит? Здесь много Совитов… Есть Совит – дома имит, мой дом тоже этот Совит имит. Есть Совит в тюрьму садит, Билимжан пятый месяц сидит… Торговать Совит нету, все даром дает…
– Мне исполком Совета.
– Там народу много, чиго бояться, давай провиду.
Татарин идет вразвалку, дорогой жалуется и выспрашивает, какие товары пропускают на дороге. В прихожей Совета он остается ждать. Окончив дела, профессор пойдет к нему пить чай и спать. Татарин тычет профессора в холку, чмокает: «Такая же мягкая у меня постель». Чем же заплатит профессор? Тогда татарин тычет его в голову:
– Проси, в Совитэ всим дают… руками больше махай. Ой-пурмай, какой дела чаман…
Секретарь исполкома мандат читает быстро. Секретарь длинный и круглый, плечи у него почти вровень с головой, над столом он как суконный сверток.
– Вам нужно было двигаться к Иркутску.
– Мы не хотели мешать движению армии. Я проеду из Семипалатинска на Лепсинск, через озеро Чулак-Перек, и оттуда по пикетам на Сергиополь и дальше по станицам к границе…
– Но ведь это же целая экспедиция… И Будда, при чем тут Будда? А где ваши товарищи?
– Они вступили в армию.
– Еще лучше! Вы один?
Они идут в кабинет председателя. Секретарь с насмешкой тычет в мандат:
– Будда приехал! Лошадей просит!
Председатель свирепо пучит глаза. Он неимоверно добр, и ему поэтому все время приходится кричать.
– Пошлите его к коровьей матери!… У нас здесь агитаторов возить приходится на верблюдах, а ему – лошадей. Вы его ко мне, ко мне… я разделаю!
Секретарь опять превращается в суконный сверток.
– Если хотите, я ваш вопрос выдвину на заседании пленума Совета… оставьте мандаты и зайдите в середине недели. Вы карточку в столовую имеете? Как командированный обратитесь в губпродком к товарищу Никитину.
Профессор берет обратно мандаты.
– Тогда разрешите мне на вольных?
– Пожалуйста, товарищ, – только предупреждаю…
Секретарь пишет пропуск: «Профессору Сафонову ак сопроводителю статуи Будды до пределов Семипалатинской губернии».
Татарин Хизрет-Нагим-бей ждет его у входа.
– Получил?
Профессору нужно в губпродкоме получить карточку. Затем его Хизрет-Нагим-бей будет кормить и возьмет совсем дешево. Через месяц будет курмыш. Магометанин ли он? Солай, – какой же татарин бывает христианином, а про монголов он не слышал – они вместе с киргизами укочевали в степь. Идет ли с ним человек в шинели? Идет? Очень хорошо. Солай.
Профессор послушно шагает за татарином. Сутулая спина вся в полосах – маслянистых и глубоких, точно татарину в спину вшиты куски грязного сала. Призрачен песчаный город: его таким и представлял профессор Сафонов. Желтые пески несутся сонными струями, они необычайно горячи, и профессору приятно думать, что всего неделю назад он видел сосны в снегу и белки гор. Всю неделю неслась теплушка через сугробы. В песочных струях сонны люди, и так же, как во сне, сразу забывает профессор виденные лица. Татарин часто оборачивается, он чем-то много доволен, и каждый раз профессор видит новое лицо. Так и должно быть: у порога иной культуры, опьяненные сном, бродят иные, чужие этой культуре люди. Они сонны, неподвижны и трудно, как камень воду, усваивают мысли. Они сонны, неподвижно устремлены вперед, в пустыню. Только имея бодрость и ясный ум, ощущая напрягающиеся мускулы – от напряжения их профессор испытывает удовольствие, – можно творить. Его творчество близко пустыне, – и потому он такой ясный и простой. Он весело смотрит в лицо татарину, и тот кивает головой: «Хорошо».
Внезапно профессору хочется быть откровенным или сказать татарину приятное и веселое. Он с удовольствием ступает на кошмы, настланные в избе татарина, и, хоть тот не проводит его в чистую половину (боится заразы), ему это приятно. Он щупает бревенчатую стену и говорит: «Крепкая изба», и с участием слушает рассказ татарина о конфискации кирпичного дома.
Здесь на кошмах Хизрет-Нагим-бей как будто меньше ломает язык, он больше понятен, или так и должно быть. Все же кошмы слишком пушисты и мягки, и стены необычайно крепки. Приносит травяной чай женщина, она слегка подкрашена и походит на Цин, профессор ей приветливо кланяется. Низкие, четверть аршина, столики, изогнутые (словно ветром) чайники, двери, завешенные чистой циновкой. Золотисто-голубой свет (он пахнет молоком), и кошка, подымающая лапой циновку, уходит куда-то сквозь стену…
