Гыген делает несвойственный ему жест: подбоченивается. Лицо удлиняется, и профессор видит белые, как бумага, глаза. Голос у Дава-Дорчжи высок, почти крик:
– В полку, в полку, в полку… сволочь ты этакая… отстань! Подыхать мне тут с тобой! С голоду мне умирать. Не поеду, остаюсь! Мне здесь надо… я здесь… я…
Он пытается вскинуть вдруг ослабевшие руки, профессору страшно подумать, что он вскинет их. Он расстегивает шинель, забывает и опять шарит в петлях давно выкинутые крючки.
– Конечно, конечно, ваше дело…
Он вдруг обрадованно находит оставшийся крючок, но сукна подле крючка нет. Должно быть, серое, мокрое от снега сукно.
Дава-Дорчжи так и не подымает рук.
– Я совсем другое думал, Дава-Дорчжи… я полагаю, мы сможем сговориться… я, наконец, могу достать деньги, получено разрешение. В таких случаях, знаете…
– Доносить пойдете – доносите! Я в анкете сам написал – офицер…
Профессор смотрит на его облупившееся лицо и распухшие (очень неровно, алыми горошинами) веки. Дава-Дорчжи кричит о новом своем перевоплощении: он отныне не Будда, не гыген, он не болел – он умирал; он оставлял дух того, который вот, в золотых пятнах, рядом; так разве болеют. Профессор говорив тихо:
– Оставьте шутить, Дава-Дорчжи… Вы офицер, вы почти русский, и вам ли идти служить к большевикам… Вы обязаны, если вы честный человек… Я вам не верю.
Дава-Дорчжи достает из кармана бумаги, они завернуты в носовой платок профессора. Он их швыряет на кровать.
Дава-Дорчжи идет к дверям военной прямой походкой. Ноги у него слегка кривятся, отворяет дверь пинком сапога.
Дава-Дорчжи, гыген и лама, уходит.
Он бормочет о новом перевоплощении – и непонятно, верит он этому или нет. Или он верит разговору солдат у вагона: «Заблудилась в тундрах железна дорога, можно теперь тысячу лет ехать»; или – после тифа, когда мозг иссушен болезнью, – владеет его ногами желудок. Ноги идут к свободной пище!
Он, подлезая под вагон, чтоб сократить путь, говорит:
– Вот надоел, старый хрен! Вези теперь!…
Глава восьмая
Что думал Хизрет-Нагим-Бей и что мог бы думать красноармеец Савоська. степь весной, суслики и пестрые травы, и ветры
…В дымке, в дымке села далеких людей. Люблю свой дымок на пустыре. На дверях и на дворе нет мирской пыли, в пустом шалаше живет в довольстве свобода. Я долго был в клетке.
Та О, «Свой сад»
Человек пробует засов. Железо в крюке лежит крепко. Долго по железу дрожит рука в шинели – засов недоумевает: почему?
Потому что человек слушает. После болезни трудно узнать шаги. Но нога ожидаемого скользит на ступеньках.
Проходы немы. Железнодорожники, как везде, – в тулупах и с фонарями, маслянистый свет которых никогда и ничто не в силах осветить. Прицепляют вагон, тулуп шуршит о буфера и стенку.
Человек гнется справа налево, слева направо – всем телом. Так гнется кисть тушью на бумаге, и непонятные знаки означают непонятное. Будде непонятно, зачем человек творит эти знаки. «Это неправда!
Будде все понятно. И медным гневом залито его лицо. И лотосы рук – как льдины в шугу, золотые пальцы ломают синь, как солнце утром ломает вершины гор».
Человек лежит в теплушке. Его затылок сжимает подушка, он отрывает голову, дребезжаще злобится: – Что, взял, взял? Думал освободиться, думал освободиться, думал одному уехать! Я уйду!
Человеку незачем поднимать голову: он один и самого себя хорошо слышит. Резки, почти враждебны его тощие губы.
«Придете в ужас и преклонитесь перед тем, который привезет вам святыню. Раскроете глиняные монастыри, чтоб просияло на него оттуда спокойствие. Он сам проходит последние тьмы. Он…»
Самому себе нужно говорить высоко и грубо. Он так и говорит. Он много раз повторяет самому себе: «Один субурган, пройденный – мирно пройденный с Буддой. Только один субурган пришел Дава-Дорчжи. Другой субурган – проникновение в великую мудрость, превращение в Будду – не прошел к нему Дава-Дорчжи… От второго субургана свернул Дава-Дорчжи в сторону. Но я не сверну!»
Будда не думает так. Глаза у Будды занесены пылью…
«Это неправда!
Лицо благоотшедшего горит медью всесовершенной победы. Величие чрезвычайной долговечности основывается в его ровно, как птица над пустыней, парящем круглом подбородке… его ресницы видят создание в течение одного часа миллиона субурганов. Ресницы его как сон, отрешившиеся от страданий. Металлописная его сила, потому что он – Будда».
