…А их много — таких просто ординаторов, без званий и степеней, до седых волос доживших на этой самой первой во врачебной иерархии должности.
Когда Зубова училась, у них на пятом курсе занятия по оперативной гинекологии вел такой вот просто ординатор. Старый, — во всяком случае, ей тогда он казался уж очень старым, а ему было только под шестьдесят. Астма у него была, кажется: он всегда тяжело дышал, сопел, Петр Илларионович, большой, совершенно лысый, красноносый. У него была еще экзема от вечного свирепого хирургического мытья рук. Из-за экземы он надевал на мытые руки сначала нитяные перчатки — их для него специально всегда стерилизовали. А резиновые он надевал уже поверх нитяных.
Он даже не был постоянным кафедральным ассистентом — просто вел иногда студенческие группы то ли на почасовых, то ли на полставки ассистентских.
Оперировал он как бог, а после операций спрашивал:
— Что?.. Понравилось?.. Дураки, потому и понравилось. Оперировать и кандидатские писать хоть кто сможет. Вот лечить — эт-т другое дело. Ду-у-умать надо. Чу-у-увствовать. А хирургия — ремесло. Как слесарное. Чего обижаться! Я иному слесарю в подметки не гожусь.
И все твердил, как присказку:
— Вокруг хирургии шаманства много. Журналисты, писатели ахают: ах, борцы со смертью! ах, семь ночей не отходил он от постели! ах, пальцы хирурга, как пальцы скрипача и пианиста! ах, то-се, пятое-десятое! Эт-этот особенно дамочкам нравится, которые при хирургии. А ведь все просто: знай, когда делать и когда не делать. Этот главное. А потом, если уж делаешь, знай, где делаешь и что делаешь, и не психуй. Узлы вяжешь — вяжи споро, крепко, и не дергай, и сам не дергайся… Вот кто из вас до пятого курса еще ни разу, а?.. Да говорите, я ж не выдам, что у вас в дневниках по практике вранье насчет операций, которые вы будто понаделали! А?.. Вот ты ведь ни разу, да?.. — И ткнул однажды толстым, как сарделька, и, казалось, негнущимся пальцем в Зубову и попал в точку. — Откуда я знаю?.. Ха!.. Этот ты ж с операций всегда уходишь тихонечко, на кровь смотреть боишься!
А она боялась тогда. Зубрила все прилежно, а боялась. Не крови, конечно, — она перевязок сделала без счету да на практике ассистировала при аппендиците раза два. И раза два раны сама зашивала. Но все-таки, как только хирург брался при ней за скальпель, ей вдруг приходило в голову, что вот разрежут сейчас — и вдруг неожиданно случится непоправимое. Потому и уходила.
Он повел ее за плечо в операционную, как прежде водил других из их же группы — как ту же Верочку Мясницкую, Верочку-сластену, по сей день ближнюю подругу Зубовой, и как очкастого застенчивого Стасика, первого Верочкина мужа. Привел, мылся вместе с нею, приговаривая: «Три щеткой крепче, три, не бойся. Будет экзема, как у меня, — так экзема хирургу вроде ордена! Мучительно, но заслуженно…» Надел одни и другие перчатки и заставил ее не помогать, не ассистировать, а оперировать самой. Одной рукой держал крючки, другой — длинный корнцанг, все время им указывал: «Делай так», «Делай так», «Пережми», «Перевяжи», «Смотри, где делаешь», «Делай так», «Спокойно», «Все у тебя отлично, видишь?», «Видишь, что это ерунда? И дурак может, а тебе бог велел мочь…»
В той клинике была доцентом дамочка — грубая, наглая, третировавшая Петра Илларионовича. Однажды она стала демонстрировать сразу трем группам студентов операцию Вертгейма, самую тяжелую в гинекологии, радикальную до свирепости, — такие только при самых опасных опухолях. Не рассчитала, что случай был слишком уж сложным — не для показа техники. Занервничала, запуталась, не могла уже и разобрать, где у нее в ране большая артерия, которую надо перевязать: именно ее перевязать, именно ее. Рана была прямо набита тампонами, зажимами, лигатурами, — когда путаница, все получается вот так. Завкафедрой стоял у нее за спиной, шипел тихонечко, подсказывал. Доцентку эту завкафедрой боялся почему-то (в клинике сплетничали, что он жил с ней). Он шипел ей тихонечко в ухо, а она все равно не могла распутаться, потому что все кругом видели, что она запуталась, когда хотела показать класс. Завкафедрой фыркнул и пошел за дверь мыть руки. Он был бледен, зол и, наверное, сам уже не знал, распутается ли он в этих спайках, зажимах и взаимоотношениях. И его долго не было. А доцентка все еще копошилась осторожно: может, надеялась, что вдруг сама чудом разберется. Но она, видно, не очень надеялась, потому что копошилась больше для виду: мол, операция идет как шла. И косилась, не поднимая головы, чтоб незаметно было, на дверь.
