Аршак поспешно умылся, накинул на плечи пиджак и вышел на улицу. Однако направился он не к табачной фабрике Гаджи Хейри, где работал, а свернул в переулок и задворками двинулся к дому фаэтонщика Узуна
[7]Гасана.
Увидев издали, что фаэтонщик выводит со двора лошадей, он прибавил шагу.
Гасан — долговязый мужчина с острой бородкой и длинными, под стать его росту, усами — пристегивал к удилам вожжи, браня на чем свет стоит лошадей.
— Салам алейкюм! — бросил Аршак.
— Алейкюм салам… — ответил Узун Гасан, не оборачиваясь и что-то ворча себе в усы.
— В Цнори собрался? — тихо спросил Аршак.
— Если не в Цнори, то куда же? Готов скакать хоть до Тифлиса, лишь бы не видеть этих нухинцев!
— Бахрам предупредил тебя?
— О чем?
— Надо быть осторожным! Теперь, с прибытием батальона, работать станет труднее.
Гасан сердито тряхнул головой.
— Тоже мне! Нашел о чем говорить, умник! Поучаешь, как младенца! Когда я забывал об осторожности?
Аршак оглянулся по сторонам и подошел ближе.
— Даже Узун Гасан и тот не должен предаваться беспечности. Сегодня пришел батальон, а завтра ищейки начнут рыскать по городу. Будешь входить в мастерскую Усуба, смотри, чтобы хвоста за тобой не было. Осторожность прежде всего! Вот с Бахрамом еще что-то стряслось…
Узун Гасан резко обернулся и с тревогой посмотрел на Аршака.
— А что с Бахрамом?
— Ночью разбойники увели его из дому.
Фаэтонщик задумался, теребя острую бородку.
— Что у Бахрама общего с разбойниками?
Аршак пожал плечами.
— Ума не приложу. Видно, им понадобился кузнец. Может быть, лошади расковались. Кто знает…
В конце улицы показался какой-то прохожий. Аршак заторопился.
— Гасан-киши, не забывай, о чем мы говорили. Осторожность украшает джигита.
Аршак повернулся и быстро зашагал прочь.
Он уже подходил к табачной фабрике, как вдруг увидел, что навстречу ему идет Бахрам.
Было раннее утро. Солнце еще не вставало.
Но протяжные выкрики взводных, проводящих учение с солдатами на крепостной равнине, уже долетали до города, который только-только пробуждался ото сна.
Капитан Гассэ, стоя в стороне, наблюдал за учением своей роты. Он с наслаждением втягивал в себя папиросный дым и задумчиво улыбался. Можно было подумать, что тягучие, однообразные приказания взводных доставляли ему удовольствие.
После вчерашнего кутежа капитан чувствовал себя весьма бодро. Утро казалось ему удивительно прекрасным. Горный воздух приятно ласкал лицо. На щеках, как всегда, алел слабый румянец. Никто бы не подумал, что Гассэ кутил до самого утра и, кроме внушительного количества водки, выпил несколько бутылок вина. Только внимательно присмотревшись, можно было заметить, что белки его глаз налились кровью.
Смирнов же выглядел совсем больным. Он стоял шагах в десяти от Гассэ. Его бледно-серые щеки еще больше ввалились, рот обмяк, в глазах затаилось страдание, как у больного во время приступа лихорадки. Смирнов сам отлично знал, что продолжительные кутежи всегда действуют на него плохо, и все-таки, сев за стол, не мог взять себя в руки. На следующий же день его, как правило, начинали мучить раскаяние и угрызения совести.
Офицерам батальона было хорошо известно это его свойство. И сегодня ни для кого уже не было секретом, что Смирнов накануне изрядно кутнул. Об этом красноречиво свидетельствовали его помятое землистое лицо и то, как нехотя и односложно отвечал он на вопросы.
Смирнов боялся привлечь своим видом внимание командира батальона. Он по собственному опыту знал, что пристальные серые глаза подполковника Добровольского видят очень многое. Командир батальона умел так сверлить взглядом своих офицеров, что, казалось, видит их насквозь.
Сегодня капитану Смирнову никак не хотелось встречаться с подполковником. Все было бы просто, если бы ему удалось сказаться больным. Но ведь Добровольский наверняка закидает его вопросами, в которых он запутается и выдаст себя с головой.
Мрачные размышления Смирнова прервал зычный голос одного из офицеров:
— Батальон, стройся!
В воротах крепости показался подполковник Добровольский.
Офицеры поспешно бросились к своим ротам.
