Трибель заметил:
— Первыми завоевателями на севере были викинги. Они задолго до других народов достигли берегов Северной Америки.
Мы пытались перерисовать самодельную карту звездного неба, начерченную Барчем, когда из штурманской рубки, расположенной напротив, вышел первый помощник и незаметно подошел к нам. Его заинтересовали объяснения Барча, и он слушал улыбаясь. Он хорошо знал немецкий язык и, глядя на рисунок, понимал все. Потом пригласил нас зайти в штурманскую рубку, где молодые моряки каждую ночь проверяли курс судна по положению звезд.
Он спросил Барча, свободно говорившего по-польски, кто мы по профессии, и ответ пришелся ему по душе.
Первый помощник согласился с нами, что морякам и несколько веков назад приходилось заниматься тем же. Но и в наши дни им тоже необходимо постоянно совершенствоваться. И хотя наше судно имеет автоматическое управление и при малейшем отклонении от курса раздается сигнал, моряки-стажеры должны, как в древние времена, уметь прокладывать курс по карте и определять по звездам местонахождение судна.
Молодые моряки были так поглощены своим делом и так внимательно слушали замечания первого помощника, проверявшего их работу, что не обратили на нас внимания.
Здесь царила полная тишина, не то что в наших пассажирских каютах, где постоянно шумели и болтали. Только такой сумасброд, как Войтек, бушевавший сейчас в моей каюте, мог променять сосредоточенную тишину, присущую этой профессии, на бессмысленную суету в погоне за деньгами.
Первый помощник рассказал нам, что окончил только восьмиклассную школу. Сначала он плавал юнгой. Его манило море. К первому экзамену он готовился на борту в свободное время, а вскоре затем и к остальным. Один из юнг внимательно слушал. У него было спокойное серьезное лицо, лицо моряка…
На следующее утро Эрнст Трибель продолжил свой рассказ:
— В Берлине мне пришлось написать отчет не столько о выставке, сколько о том, что произошло с Дальке. Меня резко упрекали за то, что Дальке сбежал, так сказать, у меня на глазах. Но тут вмешался Гейнц Шульц, инициатор нашей совместной поездки. У него был хорошо подвешен язык — я в этом убедился еще когда-то в студенческом общежитии, — и он никогда не боялся высказывать свое мнение. Не дожидаясь, покуда ему дадут слово, он заявил, что не один я, Эрнст Трибель, ошибался в оценке этого проклятого Дальке, да и не мог же я в течение всей поездки водить его за собой на привязи.
И все-таки мне не прекращали задавать бессмысленные вопросы: почему я не разгадал раньше намерения этого человека, о чем мы разговаривали во время поездки, с кем Дальке общался и тому подобное. Стали выяснять, кто рекомендовал Дальке в эту поездку и именно меня в качестве его спутника. Когда выяснилось, что профессор Эмме — лучший друг Дальке, многие остолбенели. Похоже было, что теперь они начнут сомневаться, достоин ли доверия сам Эмме. К счастью, во время всех этих разговоров я сохранял спокойствие. Но окружающие снова отдалились от меня, словно я лишь недавно сюда переселился. Они снова стали для меня чужими. В годы моего студенчества, когда я жил в общежитии, мне было легче. Тогда ясно чувствовалось, кто остался нацистом, а кто окончательно рассчитался с прошлым, кто был готов начать новую жизнь. Тогда люди гораздо меньше таили в себе и легче выкладывали все, что думали.
Во время одного длинного, совершенно бессмысленного вечернего заседания, когда все строили догадки насчет Эмме, поскольку Дальке и его образ мыслей теперь были ясны, мой знакомый Гейнц Шульц не выдержал. Он бросил какую-то злую реплику, которая могла только затянуть это так называемое обсуждение, но тотчас умолк и молчал до самого конца. А когда мы вместе возвращались домой по ночной улице, ему еще раз изменила сдержанность и он сказал мне с яростью: «Если б я знал, что ты вернешься, что ты вовсе не намерен оставаться там, я бы не стал устраивать тебе эту поездку».
Я промолчал. В его словах я услышал отвратительное двуличие. И не особенно удивился, когда год спустя этот Гейнц Шульц вместе со своим профессором Эмме улетел из Западного Берлина в Лондон и остался там…
