За эти несколько дней я отдохнул, отъелся и даже успел понравиться хозяевам. Когда пришло время уходить, старшая попросила остаться еще. Говорит, если тебе у нас понравилось, то живи еще. А может быть и совсем останешься, до конца войны? Сославшись, что я спешу домой, распрощался с моими гостеприимными хозяевами и продолжил свой тернистый путь дальше. На дорогу за труды у самогонного аппарата мне дали вареные яйца, хлеб и бутылку самогона. Я ни от чего не отказался, самогон взял тоже. С помощью самогона люди в оккупации откупались от всяких несчастий. В основном от русских полицаев. С этой же целью женщины дали самогон и мне. Позже в дороге пришлось его выбросить. Уж больно от него пахло не вкусно.
До побега из плена я всегда думал о себе как об еще не вполне взрослом. Мне всегда казалось, что как взрослого меня всерьез никто не принимает. Однако, другие бывали и другого мнения. И даже обращались как к человеку сведущему. Однажды, в попутном селе, чтобы подкрепиться, вошел в крестьянский дом. Хозяйка дома во дворе доила козу. Когда я попросил чего-нибудь перекусить, та пригласила меня в дом. Там меня по-царски угостили козьим молоком с хлебом. Когда я за столом блаженствовал от угощений, рядом со мной на лавке лежал мальчик лет семи. Лицо его улыбалось, а он сам пытался чего-то сказать. Однако вместо слов получалось мычание. Хозяйка со слезами рассказала, что после болезни ребенок уже год как перестал ходить и разговаривать. К кому бы она ни обращалась, никто ничем не мог помочь ее ребенку.
- Может быть ты, служивый, чем поможешь? Я бы уплатила тебе, не даром ведь. Чтобы не обидеть добрую хозяйку, я сделал умное выражение лица и осмотрел ребенка. Тогда я и сам осознавал комичность своего положения. Какой мог быть из меня лекарь в мои восемнадцать лет? Но, имея некоторый житейский опыт, я понимал переживания несчастной женщины, матери. Иногда горечь непоправимого делает человека суеверным. А маленькая надежда на лучший исход заставляет людей прибегать даже к смешному.
Я потрогал ребенка. Его руки не поднимались, а поднятые мной, падали вниз как неживые. Мальчик улыбался, пытался разговаривать со мной, но вместо слов лишь что-то мычал. Наверное, долгое время предоставленный сам себе, он скучал, и теперь был рад новому человеку в доме. Тогда мне очень хотелось помочь, быть полезным обоим. Но это было не в моих силах. Во мне остро боролись два чувства. Желание помочь и собственное понимание невозможности этого и боязнь того, что хозяйка понимает мои мысли. Мне очень хотелось тогда, чтобы хозяйка не догадалась о моих настроениях. Не удовлетворить столь трудную просьбу в данной ситуации звучало бы в той комнате грубой нечеловечностью для всех. Осмотрев ребенка, сказал, что мне такие случаи не встречались. Женщина, помолчав, с горечью сказала:
- Ну как же это так! Ты же столько прошел, столько видел! Неужели только одной мне никто не может помочь? Что же мне делать теперь? К кому я только не обращалась!
Женщина плакала, а мальчик лежал у окна, радостно улыбался и мычал. Дольше оставаться в доме было неловко и я вышел.
Трудно было тем, кто болел. Но не меньше было трудно и здоровым в те трудные дни оккупации. Фронт, голод, холод, угон работоспособного населения в Германию. Бесправие и унижение перед каждым, у кого в руках оружие. В целях самосохранения самого себя и семьи своей, каждому вымогателю нужно было улыбаться. Если у себя в доме, то вкусно накормить, напоить самогоном и, в конце, радостно улыбаясь, заверить незваных насильников в своей беспредельной любви к ним. Так было у цивильных, у мирных жителей. Бежавшим пленным было много веселее. Если мирное население могло откупиться самогоном, лаской или улыбкой, то для пленного разменной ценой служила его собственная жизнь. Потому страх заставлял пробираться их ночами. Отсыпаться им приходилось где-нибудь в глухой деревушке в стогу сена. Этот способ добраться до своих был более длительным и более опасный. Он выбирался людьми солидной внешности, бросающимся в глаза своим нерядовым видом. Иначе было нельзя. Поймают, и тогда конец. Другие, обычные, в том числе и я предпочитали дневное время. Идти днем было быстрее, сытнее и во всех случаях практичнее. Появление в деревне неизвестного человека в дневное время выглядело безобиднее и не бросалось в глаза полицаям. Крестьяне в дневное время также не боялись впускать к себе в дом неизвестного человека. Ночью было сложнее. Ночью в такое время вообще никто не откроет дверь незнакомому человеку. Кроме всего и всех прочих страхов, боялись приказа немецких властей. Из этого приказа следовало, что каждый, впустивший к себе в дом неизвестного человека на ночлег, считался соучастником партизан. Наказание за непослушание - смертная казнь по военному времени. Поэтому, прежде чем пустить в дом кого-то на ночлег, крестьянину приходилось основательно призадуматься. Иногда встречались села, где жители были так запуганы очень старательными полицаями, что вообще никто не хотел впускать на ночлег. Вот тогда-то бывало трудно. Приходилось проявлять находчивость. Со мной подобное случалось, и не однажды.
