В этот раз я впервые увидел немецкий реактивный самолет. Он низко пролетел над домами, и впечатление было очень сильным. Казалось, что это был не самолет, а снаряд с крыльями. Грохот был тоже невообразимый.
Иногда по ночам в городе объявляли воздушные тревоги. В палаты прибегали медсестры, поднимали всех с постелей и приказывали спускаться в бомбоубежище под домом. Подвал под зданием был приспособлен под аккуратное бомбоубежище, где могло разместиться человек 50 раненых или больных. Рядами, как в театре и вдоль стен были расставлены скамейки, горел свет, работал репродуктор. Между скамеек прохаживались медсестры. Люди, прибывшие в убежище прямо с постели, вели себя все по-разному. Одни о чем-то тихо разговаривали, другие молча дремали. Но все одинаково внимательно прислушивались к звукам сверху, ожидая бомбежку. В бомбоубежище собирались военные разных рангов и опыта войны. Потому и реакция на воздушные тревоги была не одинаковой. Более спокойно или даже раздраженно-скучающе вели себя чины рангом повыше. Они говорили, что русская авиация была уничтожена еще в начале войны, и потому никакой бомбежки не должно быть. Для этого у них нет таких самолетов. Если и появился вблизи города русский самолет, то это мог быть маленький самолетик, летающий по ночам к партизанам. Они были раздражены тем, что их разбудили понапрасну, потревожив сон. На солдат, и особенно на русских, они смотрели как бы на людей не первого сорта и потому мы их сторонились. Многие русские, особенно молодые, хотели, чтобы город бомбили, да еще посильнее. Им казалось, что от хорошей бомбежки у немцев будет более уважительное отношение к русским. Как ни говорили плохо про нас, но бомбят то самолеты русские. Значит не все еще утеряно. И не такие уж мы пропащие пропойцы и никчемные люди, как нас рисуют в немецких журналах.
Часто в бомбоубежище рядом сидели русский и немец. Оба молча томились в ожидании момента, когда русский самолет сбросит бомбу. Сидят молча и гадают, пролетит мимо или обоих разнесет в клочья. Стороннему наблюдателю может показаться, что сидящие в убежище только и думают, чтобы налет не состоялся. Внешне люди действительно выглядели так. Однако внутренний настрой был не одинаков. Были русские, которые ждали налета, да еще, чтобы он был посильней. Мотивы таких желаний тоже были разные. Истинные патриоты желали побольше навредить немцам. Другие, хоть и воевали против Советов, но в душе машинально, считали советских своими. Всякая победа русских, казалось, принадлежит и им. Ведь они тоже русские. Немцы же, вглядываясь в лица русских, по выражению лица пытались отгадать эту тайную мысль русской гордости. Мысль, созвучную национальной непобедимости, которая все равно теплится в душе русака. Даже тогда, когда он сам попал в капкан непонятных обстоятельств и крепко привязан к немецкой военной колеснице.
Молодые солдаты хотели, чтобы город бомбили. И тоже, чтобы посильней. Вот будет здорово. Сколько можно будет потом рассказать интересного про войну. Но самолеты ни разу не прилетали и не бомбили. К радости немцев и огорчению некоторых русских. На другой день среди русских возникали жаркие споры. Спорили на тему: почему была объявлена тревога, а самолеты не прилетали и не бомбили. Некоторые говорили, что немцы своими ложными тревогами только спать не дают больным людям. Мнения на этот счет были разные, спорные и горячие. Таких воздушных тревог, пока я находился в Минске, было три или четыре. Хотя и не бомбили, но каждый раз стреляли крупнокалиберные зенитные пулеметы. В споре некоторые говорили, что это сдуру, или с перепугу стреляли немецкие пацаны малолетки, отбывающие свою службу в противовоздушной обороне. Разноречивые высказывания в спорах указывали на неодинаковое отношение русских солдат в зеленой форме к немцам, к советам, и вообще к войне. Убери воинскую дисциплину, и сразу все поляризуется. Одни окажутся в стане красных, другие у немцев, а третьи постараются попасть к себе домой пахать землю или работать у станка на заводе. Третьих было больше.
Вскоре из Минска всех русских поездом перевезли в Могилев. Госпиталь там находился на опушке леса, километра два или три от города. Жители рассказывали, что до войны там находилась психиатрическая больница. С приходом немцев психобольных якобы умертвили в душегубках, а здания отвели под госпиталь. Красивая лесистая местность, тишина и покой, создавали в душах солдат мирный настрой, будто бы и войны нигде не было. На излечении, как и в Минске, находились солдаты чуть ли не со всей Европы. Немцев было меньше, и они находились в более привилегированном положении. Они располагались от других отдельно, в лучших каменных зданиях. Все другие нации располагались все вместе. Немцы вели себя тихо, спокойно, будто их там вовсе и не было. Зато наше присутствие, бывших граждан СССР, особенно братьев славян, ощущалось каждодневно и почти ежечасно. От других они отличались шумными скандалами, драками и пьяными выходками. Многие от безделья с утра и до вечера играли в карты. Проигрыши заканчивались шумными скандалами, а иногда и драками. Выпивки, в лучшем случае, тоже оканчивались скандалом. В худшем, перепившего тащили прямо в морг. Потому что пили денатурат метиловый технический спирт, самогон и еще другое разное, непонятное. Никто никому не объяснял нам, как следовало вести себя в госпитале. Потому каждый вел себя так, как ему больше нравилось. Нам не запрещали выпивать, играть в карты, ходить в город. Наверное, потому, некоторые не имея твердых моральных понятий, злоупотребляли доверием и свободой. Среди русских, кроме шумной рабоче-крестьянской публики, были и интеллигенты. Они почти ничем не отличались от немцев, находили какие-то общие интересы, потому часто можно было видеть беседующих немца и русского интеллигента. Но все же не часто. С нашими пролетариями немцы вообще не знались. Они на них говорили 'вильде лейте', что значило по-русски 'дикари'. В нашем корпусе почему-то больше было простолюдинов из мордвы, русских, узбеков, киргизов, всех понемногу. Народ, хоть и примитивный, зато добрый и отзывчивый. В соседнем корпусе находились молодые, красивые, интеллигентные парни, в основном славяне. Я часто с ними встречался, и с некоторыми из них был в дружеских отношениях.
