Однажды меня послали в очередной раз проверять передний край обороны, то есть окопы, в которых расположены передовые группы, прямо против немцев, в нескольких стах метрах от немецких окопов. На переднем крае день и ночь, при самой спокойной ситуации идет спорадическая ружейно — пулеметная перестрелка, тьму то и дело прорезают трассирующие пули, как медленные молнии. Путь можно отыскать только с помощью проводов связи и по особым приметам. Таковыми в тот раз для нас были по всей линии брошенные, кое — где опрокинутые комбайны. Я вообще довольно плохо ориентируюсь на местности, и мне приходилось очень стараться, чтоб не угодить к противнику в руки.
Этот мой поход имел еще и дополнительную “нагрузку”: я должен был предупредить солдат в окопах, что на основании полученных разведкой данных немцы, вероятно, пойдут в атаку этой ночью. Мое предупреждение не вызвало ни внимания, ни страха, ни доверия. Все были убеждены, что ночью немцы спят. Мне ворчливо выговаривали за плохую кормежку и нерегулярную доставку водки. Водка имела огромное значение даже для меня, непьющего. Она единственная согревала в эту необыкновенно холодную зиму. Полк ведь жил в окопах и землянках, в лесу, который назывался Сорочьим. Разумеется, это название сразу же было переиначено.
В середине ночи я вернулся “домой”, в штабную землянку и свалился спать, как мертвый. Когда я проснулся, в землянке никого не было. Я мгновенно выскочил наружу и своими глазами, с большим удивлением (хотя сам ходил предупреждать) увидел наступающую немецкую цепь. Наших солдат между немецкой цепью и штабным леском не было — перед нашими землянками оборону занимала штабная саперная рота, состоявшая в основном из пожилых мужиков. Теперь оба командира (немолодые люди, очень симпатичные, оба — из сельских учителей) были бледны и сосредоточенны и живо напомнили мне капитана Белогорской крепости и его помощника.
В этот момент ко мне подошли оперуполномоченные, я о них уже упоминал, и завели такую речь: “Мы сейчас все погибнем, — сказал один, — а тебе мы покажем дорогу через соседний лесок, и ты спасешься. Пользы от тебя здесь нет, ты молод, и начальник штаба скажет тебе то же самое”. Они обратились к пробегавшему начальнику штаба — майору Фролову, бывшему бухгалтеру (я заметил, что многие штабисты — бывшие бухгалтера); “Прикажите Мелетинскому уходить, зачем ему здесь погибать!” — “Пусть уходит, — небрежно бросил Фролов, — я не возражаю”. И побежал дальше. Фролов не очень меня любил, ревнуя к моему “высшему образованию”. “Вот видишь, — снова приступил ко мне опер, — начальник штаба тебе приказывает уходить”. Мне было ясно, что мне ничего не приказывают, а просто разрешают бежать с поля боя. Я остался и этим как раз спас свою жизнь, так как немцы в последний момент круто повернули от нас к соседнему леску, именно туда, куда меня направляли мои искренние доброжелатели. Там они захватили нашу артиллерию и открыли огонь уже по нашей части леса, кроша деревья и тех, кто был на поверхности, кто не успел спрятаться в землянки.
Когда огонь затих, выяснилось, что пропали без вести начальник артиллерии и целый ряд политруков, то есть весь ведущий политсостав. Правда, комиссар полка был на месте. Беглецы оказались за пятнадцать — двадцать километров и не скоро вернулись. Я ждал (как и тогда в Москве, в истории с напившимся морячком), что их поразит гром. Может быть, случись это чуть позже, в конце 1942–го, когда были введены заградбатальоны, им бы было плохо, но тут они отделались легкими выговорами и небольшими перемещениями (некоторые беглецы поменялись должностями).
Вскоре после описанных событий я нашел себе двух друзей — Ваню Романцова из разведотделения дивизии, куда мне часто приходилось ходить по делам, и Чевгуса — командира взвода пешей разведки полка. Оба были необыкновенно хорошие ребята.
Ваня был аспирантом Горного института из Днепропетровска; не имея офицерского звания, он умел с необыкновенным достоинством и юмором сносить иерархическое пренебрежение, с которым кое‑кто к нему относился (между солдатом и офицером, даже на передовой, почему‑то существовала пропасть), а Чевгус был офицером, но попроще. Чем он занимался до армии — не помню. Оба были очень добрые и веселые люди, но оба, особенно Чевгус, не без некоторого чудачества. Дружба с ними очень согревала меня в ту холодную зиму в Сорочьем лесу. Я перешел даже жить от помначштабов к разведчикам, а когда Чевгус стал помначштаба по разведке, то я превратился фактически в его помощника, стал и сам ходить в разведку. В немецкие окопы я не проникал, но оставался с Чевгусом и пулеметчиком на ничейной земле для огневой поддержки (если бы она понадобилась) разведчиков, уползавших в тень, к окопам. На этой ничейной земле мы видели однажды замерзшее поле боя: могильщикам запрещалось выходить на эту ничейную землю между нами и немцами, трупы оставались неубранными и замерзшими в тех позах, в которых умирали солдаты, — зрелище страшное, особенно при свете луны.
