С весны сын мой отправился в командировку, с поручением по важным делам, на продолжительное время, и должен был объездить почти весь Закавказский край. Я распрощался с ним надолго. Его иногда запаздывавшие письма, вместе с нетерпеливым ожиданием прибытия моих двух внуков из Одессы, беспокоили меня; от чего никак совершенно отвыкнуть не удается, хотя заставляю себя, сколько могу, полагаться вполне на благость и неизменность воли Божией.
Со времени удаления князя Александра Ивановича Барятинского из края, т. е. с 1862 года, по настоящее время, неоднократно передавались слухи и приходили вести, что здоровье фельдмаршала, совсем поправляется, что он выздоравливает, и что он вступает вновь на служебную деятельность. К сожалению, эти слухи и вести бывали непродолжительны, и скоро заменялись другими, совершенно противоположными, извещавшими о возвратах и усилении его болезненных припадков. Так было и в нынешнем 1867 году. По-видимому, почти несомненно, что служебная деятельность князя более не возобновится, что очень жаль при его высоких, блестящих дарованиях, благих намерениях и той степени доверенности, которую Государь к нему имеет. В последний год пребывания князя в Тифлисе он нередко в разговорах высказывал одну мысль, которая меня всегда удивляла своей грандиозной оригинальностью. Он предполагал, что весь строй и характер Российский Империи переродился бы к лучшему с перенесением столицы — даже и теперь — с берегов Невы на нижний Днепр; то-есть из Петербурга в Киев. И князь как будто даже не сомневался в возможности осуществления этого затейливого плана. Я не берусь судить, на сколько он был нрав, только кажется, что исполнение было бы трудновато. Приближение лета давало себя чувствовать увеличивавшимися с каждым днем духотой и жгучестью солнца. Мы приготовлялись к обычному, необходимому переселению на свежий воздух, и спешили выбраться из этой раскаленной трущобы, в котирую превращается Тифлис с июня месяца. Только я затруднялся в выборе места, колебался между Коджорами и Манглисом и долго не решался, не зная, которому из них отдать предпочтение. Коджоры привлекали близостью к городу, но уже надоели; а в Манглисе мы жили всего один раз, и давно. Главное, мне хотелось провести предстоящее лето удобнее и с большим комфортом нее; ели прежде. Сообразно с этой целью, надобно было найти и подходящее помещение, что не всегда легко сделать.
28-го июля. — Вот я уже опять на летнем кочевье с моими, в двадцать первый раз со времени моего приезда в Тифлис, — и на этот раз избрал Манглис. Обошлось дорогонько. Но квартиры довольно удобны; умеренность климата мне нравится, и вообще я как-то довольнее здесь, чем в Белом Ключе и Боржоме. Внуки Борис и Сергей приехали на каникулы из Одессы. На неделю приезжал и старший внук, наш штабс-капитан Александр, перед отъездом в Петербург, куда его отправляли как лучшего офицера в образцовый эскадрон; и все это много меня утешило. В отношении здоровья, mal-aise и разные мелочные недуги не оставляют меня; была и маленькая лихорадка от легкой простуды, но — слава Богу! — все это еще сносно в семьдесят семь лет!
Август. — Наконец, после долговременного отсутствия, неожиданно для меня возвратился из объезда своего по краю и мой Ростислав!
* * *
Этим оканчиваются «Воспоминания Андрея Михайловича Фадеева». В предпоследний раз он писал в книге своих «Воспоминаний» 28-го июля, а ровно через месяц, 28-го августа 1867-го года, его не стало. За день до кончины, он еще довольно твердым почерком написал несколько слов в своем дневнике. Последняя его приписка в августе, о неожиданном приезде сына, сделана за несколько дней до кончины.
Причина этого неожиданного приезда Ростислава Андреевича, побудившая его прервать служебное поручение, оставить неоконченные дела и поспешить издалека в Манглис к своему отцу, хотя слабевшему силами, но по-видимому, и по уверению врачей, не представлявшему никакого повода к опасению за его жизнь, — эта причина чрезвычайно замечательна, как знаменательное, ясное указание свыше отсутствовавшему сыну о приближении смертного часа его отца.
