Пьеретта, явившаяся к нам как раз к разбору полетов, не могла взять в толк спокойствия моего:
— И это всё, на что ты способен, когда на носу у тебя похороны?
— Делаю, что могу; трудно, знаешь ли, Пьеретта, корчить постную мину, без мало-мальски подходящей тому причины.
— Так… и чем же тебя теперь можно достать по-настоящему? Может тут вот, прямо у твоих ног, с приступом сердечным шлепнуться? Думаешь, история эта на пользу нам? Да нас засмеют… А страховщики, думаешь они раскошелятся, не пытаясь все потроха из тебя до того выскрести?
Изо всех последних сил борюсь с нарастающей во мне волной безудержного хохота.
Шадия вполглаза наблюдает за мной, оставаясь заинтригованной. В курс дела о копии Пермеке я её ввёл, обсуждал с ней и доводы в пользу показа в Ситэ ненастоящего полотна. И благословила она тогда меня от чистого сердца на тот шаг, и покорился я доводам её, и состоялся потому в Ситэ показ Пермеке, пусть и поддельного, и оказался тот выше всех похвал.
Становлюсь серьёзным, насколько могу:
— На самом деле, мы не станем посмешищем. Ни в глазах клиентов, ни перед страховщиками. Потому что о злоключениях наших никого оповещать не станем.
Пьеретта при этом вопит во всю глотку:
— Да как же это так! Да кто же это возместит нам утрату дрянной этой картинки? Впрочем, она вовсе не нравилась мне… Боже ж ты мой, ну когда же ты надо мной смилостивишься?
— Постой, Пьеретта, позволь-ка мне всё доложить по совести. Никогда ещё я не был так горд собой…
— Ну, вот… он, вдобавок ко всему, и гордится ещё собой! А у тебя крыша часом не поехала?
— Да нет же, Пьеретта, вовсе не поехала, и право гордиться собой у меня есть, потому как со своим талантишком смог-таки крупных спецов одурачить; не усомнились они и на миг в том, что великолепный, выставленный у нас Пермеке не подлинник, а всего-то лишь копия, лично мной, моей рукой выполненная подделка. Подлинной в ней одна лишь рама была, а настоящие Крестьяне всё это время у нас, в Ситэ, отдыхают. Все думают, что им пришел каюк, и никому дрянная та мыслишка, что их просто-напросто… спать уложили, в голову не пришла.
Отсюда и мораль: не всё вору впору.
И отдельная реплика тем из вас, кто дочёл всё, до конца. Спасибо вам за те мысленные послания, что я временами улавливал, телепатически; весьма и весьма помогали они мне не забросить начатое…
Пьеретта взглянула на Шадию; та со своим «Inch’ allah» на улыбающихся устах простерла руки к небу, и из груди троицы, соучредителей Голубой виолончели, безудержно рванулся едва сдерживаемый мною смех, сыпанул рикошетом от стены в стену, из картины в картину, так что вскоре уже все персонажи с полотен Латемской школя зашлись в хохоте…
…Десять минули, как один день…
Фернана уж никто и не вспоминал, поговаривали лишь о его дочери, перенявшей бразды правления отеческим промыслом. Помогая, подставил ей свои плечи уморительный Фирмен. Да Жан-Гийом Мёнье, старый мой школьный приятель, для многих из нас просто Жан-Ги; тот, сделав будущей супруге своей её уменьшенную копию, сдал затем и экзамен на допуск к профессии, диплом по технике погребения получил, а то как же — компетентные органы теперь весьма суровы к злоупотреблениям. Могло показаться, что до нового того законодательства любой и каждый на том лишь основании, что схоронил ближних своих, мог самопровозгласиться «спецом похорон и погребений». Ничуть не бывало! Я? А что я, я исключение… теперь очень всё переменилось, посмотрите-ка на Жан-Ги.
Франсуаз стала красивой, цветущей женщиной. И на здоровье… куда и подевались те, утерянные ею тридцать кило! Мне ли, право, о них печалиться!
Как и прежде предприимчивая, воодушевляемая своим Жаном-Ги, конечно же, решилась на возведение целого похоронного комплекса, о чём ещё папаша её мечтал; на целом гектаре девственной землицы, давно скупленной предусмотрительным Фернаном… в двух шагах от кладбища. Планы те существовали уже при нём, а как же! Всё — в духе преданности его величию и его, господина Легэ, экспансии; во всей округе и ныне ничто не могло свершиться у мёртвых, чтобы не урвал с того наживы своей
