Сенлин уже мысленно воспарил, представляя себе великие перемены к лучшему, которые он устроит в этом безнадежно устаревшем храме науки. Он ожидал заключительного мудрого совета от седого директора, который, похоже, все еще жевал остатки завтрака – или, может быть, разрабатывал челюсти. Дисей прерывисто вздохнул. Сенлин подался ближе.
– Эта Мария Беркс – чудаковатая маленькая засранка, – сказал Дисей. – Желаю удачи.
«Развита не по годам» – такова была более точная и, конечно, более великодушная характеристика поведения юной мисс Беркс в классе. Подперев рукой подбородок, она сидела за партой с видом маленького философа, это впечатление усиливали ясные глаза и сжатые в кривой усмешке губы. Но если она и была философом, то предпочитала философию противоречий.
Она испытывала на прочность все, что он говорил, а также его логику, доказательства и авторитет, причем делала это с таким мучительным упорством, что Сенлин был вынужден наказывать ее ежедневно. Сперва он забрал у нее промокашку и чернильницу – привилегии лучших учеников, – выдав взамен доску и мел, инструменты для новеньких. Потом назначил ответственной за цинковое ведро и тряпку, коими следовало каждый вечер вытирать доску, удаляя остатки схем, нарисованных за день. И все равно она бомбардировала его вопросами с дерзким любопытством: а вдруг солнце состоит из угля? Ноль – это правда число или он больше похож на абстрактную букву? Если мы не знаем, кто построил Вавилонскую башню, вдруг это был какой-нибудь вид животных, которые уже вымерли, – может, разумные жуки?
Он передвинул ее стол в переднюю часть класса так, что край касался его собственного стола, но она не испугалась удвоенного внимания учителя, а принялась критиковать длинные «хвостики», которыми пестрели слова, написанные им мелом на доске. Он развернул ее стол к стене, но она лишь повышала голос, вставляя замечания, и звучал он гулко, как будто у нее были миндалины великана. Ничто не могло сбить ее с толку. Единственное, что менялось изо дня в день, – цвет ленты в волосах, красных, как клен осенью.
Поскольку Сенлин еще не обзавелся уловками и не нарастил слоновью кожу опытного учителя, расспросы ученицы подвергали его уверенность в себе суровым испытаниям. К концу первого года он возненавидел чудаковатую рыжую девчонку, потому что постоянно задавался вопросом: а вдруг она права? Может, он мошенник и некомпетентный болван, который только портит будущие умы?
Но потом наступило первое лето и принесло с собой некоторое отстранение. У Сенлина появилось время, чтобы мастерить воздушных змеев, гулять среди утесов и перечитывать старые письма от любимых учителей, вследствие чего он понял: положение отнюдь не безвыходное. Он решил, что Марии Беркс не хватает ответственности. Ей скучно. И потому Сенлин вознамерился найти для нее развлечение.
В начале нового учебного года, но до того, как у нее появилась возможность сорвать урок очередным ужасным вопросом, на который, к ее вящему удовлетворению, невозможно было ответить, Сенлин объявил, что она, мисс Беркс, этой осенью станет помощницей преподавателя. В частности, ей предстоит заниматься с младшими детьми историей и чистописанием. Она будет вести уроки в дальнем углу школьного помещения, в то время как Сенлин проводил занятия со старшими учениками в его передней части. Конечно, мисс Беркс должна и сама успевать учиться, плюс еще полдюжины предостережений, но Марию они ничуть не смутили. Она ухватилась за эту возможность.
Были сорванные старты и промахи, но вскоре их удалось преодолеть, и Мария проводила хорошо организованные и хорошо принятые уроки по основам грамматики и элементарной истории государства Ур.
Она не прекратила расспросы сразу – да и насовсем тоже не прекратила, – но чем больше учила, тем больше проявляла терпения к урокам Сенлина. Она чаще оставалась после занятий, чтобы задать вопросы в частном порядке, и они были скорее продуманными, чем спонтанными. Он по-прежнему считал эту девочку себялюбивой и приставучей, но впервые смог ее терпеть.
Три года спустя Сенлин сделался уважаемым директором школы, который больше не страдал от ошеломляющей неуверенности любителя, а молодые шипы Марии стерлись, уступив место юмору и изяществу. Их отношения стали сердечными, почти коллегиальными. Он признался самому себе, что будет жалеть, когда она уйдет из школы.
