Пришла Оксана, осторожно села рядом, спросила:
— Надолго, Ваня?
Он вытянул раненую ногу, поглаживал ее, молчком пыхая самокруткой. Сказал потом:
— Покамест нога заживет, а там видно будет.
Мария Андреевна уловила что-то в его голосе, отставила ухват. Подошла к сыну, вгляделась в лицо.
— Ты чего надумал, Иван? — спросила с тревогой. — Или списали тебя с Красной Армии-то?
— Спишут, как же! — усмехнулся он. — Другой раз уж дырявют, а малость шкуру залижешь — опять… Дома побуду.
— Браты твои что скажут? — всплеснула руками Мария Андреевна. — И Григорий, и Павло тож в Красной Армии, третьего дни письма прислали…
— У каждого своя дорога, — сурово отрезал Колесников. — Шесть годов по окопам вшей кормил, хватит. И за что, главное? В старое время у нас и кони, и коровы были, а сейчас где все это? Кому поотдавали?
— Да власть-то нашу поддержать надо, — горестно вздохнула Мария Андреевна. — Вишь, тяжко-то как. Голод в нонешнем году, Ваня.
— И ба́тька нету, — вслух думал Колесников. — То хоть он хозяйство держал, а теперь вы одни… Последнее растащат.
— Многие сейчас бедно живут, Ваня. — Оксана робко глянула на мужа, а Колесников не удостоил ее даже взглядом. «Бегала, бегала к Даниле, — вязко думал он. — Дыма без огня не бывает… Ну ладно, встретится он мне, хромой черт, в темном проулке».
Вода наконец согрелась, Колесников разоблачился; Оксана мыла его у печи, в глубоком корыте, и Колесников, отвыкший от ее рук, посмеивался.
Сели за стол поздно, помянули Сергея Никаноровича, женщины поплакали, а Колесников сидел прямой, грузный, мрачно поглаживал рукой мокрые еще короткие волосы. Оксана подкладывала ему куски получше, он принимал все как должное, ел с аппетитом.
— Наскучалась я, Ваня, — ластилась она потом, в постели. — А ты как чужой…
— А что тут, в Калитве, стряслось? — спрашивал Колесников. — Марко́ Гончарова с Гришкой Назаровым встретил. Сашка еще с ними был, Конотопцев…
— Продотрядовцев же они, бандюки, побили, — всхлипнула Оксана. — Совет разогнали, войско свое сколотили… Ой, Ваня, шо тут було!.. Всех мужиков в слободе мобилизовали. А тебя… — она привстала, — тоже, мабуть, привлекут, а? Ты бы ехал в полк, Ваня? Мы уж как-нибудь одни тут.
— В полк, говоришь? — усмехнулся Колесников. Посопел недовольно, спросил: — Черникова помнишь? У церкви жил?.. Ну вот, он у Деникина был, потом, когда их разбили, в банде какой-то отирался. Словили его под Новочеркасском, где полк наш стоит. Узнал гад один. Трибунал к расстрелу приговорил… Ну а перед этим толковали мы с ним. Что ж ты, говорит, шкура продажная, за красных воюешь? Против самого себя идешь. Ну, голытьба — это понятно. А вы-то, Колесниковы… В царской армии ты г о с п о д и н унтер-офицер был, Иван! А сейчас кто? Я и думаю: правда что! Дед мой горб гнул-гнул, ба́тько не разгибался, я парубком жилы рвал… Да и о полку… Ну, эскадронный я, где горячо — туда и суют. Кому мою голову жалко? Да я, может, давно полком мог бы командовать…
— Может, тебя еще и назначут, Ваня? — сказала с надеждой Оксана.
— Теперь мне туда дорожка заказана. — Колесников встал, сидел в белье у окна, курил. — Черникова-то я отпустил. Сам, вот, дома очутился. Подумаешь тут.
— Ой, Ваня-а… — Оксана вскочила. Босая, в длинной ночной рубахе подбежала к мужу, обняла. — Что ж ты наделал?! Как людям в глаза смотреть?
— Да каким людям, дура?! Про то, что узнала, помалкивай. Жизнь, она еще всяко может повернуться. Новой властью недовольные в народе, удержится ли? Переждать надо, поняла? Про то, что Черникову бежать помог, знал один человек, да нет его теперь на этом свете… А сам я ногу долго лечить буду, знаю средство… Ладно, спи иди. Я покурю еще.
Завозилась в зыбке Танюшка, Оксана склонилась над нею, говорила что-то ласковое, а голос ее срывался, вздрагивал…
Пришли за Колесниковым к обеду.
Застучали вдруг в сенцах чужие грубые шаги, раздались по-хозяйски уверенные голоса, и в дом ввалились всё те же: Григорий Назаров, Марко́ Гончаров и Сашка Конотопцев. Вооруженные, с плохо проспавшимися со вчерашнего дня физиономиями, сразу заполнили собою переднюю табачным и сивушным духом, развязным хохотом, сальными шутками.
