Не помню, как долго продолжались наши игры. Но однажды, придя в лопухи, я не застал ее там. Я ползал между толстых мясистых стеблей и звал ее. Думал, что она хитрит, прячется где-нибудь рядом. Я стал сердиться, кричать, что хватит ей скрываться, что все равно я вижу ее, что пора ей выходить. Но она не отзывалась.
— Что ты кричишь как скаженный, — услышал я над собой зычный голос Ноздрихи, — нет твоей милки. Укатила с матерью к себе в столицу.
Все во мне сжалось от обиды и боли. Как же она так, вдруг, уехала, ничего не сказав мне. Я горько плакал. Словно меня в чем-то жестоко и бесстыдно обманули. Мать утешала меня, посмеиваясь над моими слезами, но лицо у самой было невеселым. Внезапный отъезд соседей, как мне думается теперь, огорчил ее. А вскоре уехали из деревни и мы.
Казалось бы, что мне эта девчонка? Но мне чертовски, хотя я и понимал всю нереальность этого, нужно было найти ее. Такую власть имели надо мной лопухи того, послевоенного года…
Шел одиннадцатый час, июньское небо темнело. Я начал приглядывать место для ночлега, решив, что ночь можно передремать на лавке, которая, видимо за ненадобностью, была вынесена из дому в сад. Уже собрался расположиться на ней, как услышал рядом с собой вопросительное покашливание. Кто, мол, пожаловал к нам — звучало в этом покашливании. Обернувшись, увидел сутулого невысокого мужчину в белой рубашке, в пиджаке. По заметно опущенному правому плечу я догадался, что мужчина без руки.
Он поздоровался первым, внимательно присматриваясь ко мне, прикидывая, кто бы это мог быть.
— Я к вам, — сказал я. — Вы писали в «Арктическую звезду». Вот я и приехал.
— Писал, писал, — согласился Бородин, все так же пытливо всматриваясь в меня.
Трудно было в темноте уловить выражение его глаз, но мне показалось, что Бородин вроде бы и не рад моему приезду. Какие-то холодные, сдержанные нотки послышались в его словах. Он, видимо, и сам почувствовал это и теперь старался придать своему голосу больше приветливости, признаваясь, что и не думал и не надеялся, что к нему приедет корреспондент. Ближний ли свет Студеное?
— Да вы проходите, — сказал он, распахивая дверь. — Только осторожнее, не ушибитесь. Лампочку все недосуг в коридоре повесить.
Вслед за хозяином я прошел в темную прихожую, пахнувшую устоявшимся дневным теплом.
Бородин включил свет. Какую-то минуту мы обвыкались на свету, присматриваясь друг к другу.
Бородин был моложе, чем я думал. Высокий лоб, выдвинутый вперед, с заметной ямочкой посередине подбородок. Лицо — открытое, приветливое.
— Располагайтесь. Я тут мигом, — сказал Бородин и тотчас исчез в темноте коридора. Затем я услышал его шаги под окном, звякание ведра о какую-то железку.
Я огляделся. Комната была просторной, хорошо выбеленной. Стол, диван, этажерка с книгами и стареньким «Рекордом» наверху, платяной шкаф.
Со стены, из темной рамки на меня смотрела молодая пара. Супруги Бородины в молодости, предположил я, внимательно вглядываясь в фотографию. Как правило, большинство супругов чем-то походят друг на друга. Искать же общее у этих двоих было бы пустым делом.
Хозяин вскоре вернулся, держа на вытянутой руке шипящую сковородку с яичницей. И только тут я почувствовал, насколько голоден.
Бородин, улыбнувшись, протянул мне полотенце и, захватив черпак воды, проследовал впереди меня во двор.
— Хозяйка в городе! — сказал он, как бы извиняясь. — Вот сам теперь и хозяйничаю. Ну да ничего.
Мы умылись холодной водой и вернулись к столу. Бородин открыл бутылку с водкой и, разлив по стаканам, предложил выпить за встречу.
— Это хорошо, что приехали, — сказал Бородин. — Это хорошо. У меня тут есть что рассказать. Необязательно для газеты. Просто так, но душам поговорить — и то хорошо.
Бородин спрашивал, как показалась мне деревня, расспрашивал про Мурманск, который не видел уже четверть века. Я что знал, рассказал о городе. Бородин молча, все так же кивая, слушал, переспрашивал названия улиц, вспоминая, как называлась та или иная до войны.
Незаметно оба перешли на «ты». Правда, я поначалу стеснялся, но зато, как мне показалось, беседа наша стала лучше клеиться.
