Ты знала, потому что сама была такой.
Ну, почти такой.
Спи.
Слышишь? — визг снежный, шаги... опять хлопает дверь.
— Давай, дура-баба, подвинься!.. сделаемся по-быстрому...
Чужие, жесткие руки наскоро ощупали. Исчезли. Что, Княгиня, разучилась дергаться впустую? — разучилась. Не пошевелилась даже. Только позволила дреме удрать в угол, да ресницами чуток шевельнула. Чтоб видеть. Вон он, Тимошка-охотник, болтун пропащий: тулуп на нары, подпер дверь поленом, губы облизал, и опять к тебе.
Сел рядом.
Не торопится, хотя и говорил: по-быстрому, дескать.
— Я, дура-баба, ватаге слегонца нашавил: забыл, мол, кисет! Догоню, мол... Ну давай, скидывай, что там у тебя — не самому ж мне морочиться?! Я — мужик справный, благодарить потом будешь... Давай, давай, вижу же, что не спишь!
Стало смешно. Небось, первый парень на деревне. Как пройдет с гармошкой, в малиновой рубахе — девки рядами валятся, молодки ночами плачут! И здесь орел: мимо не прошел, вернулся, осчастливить старушечку...
— Ты што, прикидываться вздумала? Аль ворожишь? Так ты это дело брось, вашему брату-ссылочному, из мажьего семени, тихо жить надобно! — иначе аминь, и концы в воду! Ну давай, не тяни!
Рука сунулась под одежку, в тепло; нащупала, сдавила грудь.
Отпустила.
— Гляди-ка: титька совсем девчачья! Молодцом!
А может, и впрямь дать дураку? Он ведь так и просидит, дожидаючись, чтоб сама... силой брать не приучен, что ли? Выходит, что не приучен. Не доводилось силой. Когда у тебя в последний раз стоящий мужик был, Княгиня? — что, и не вспомнить? Или просто вспоминать не хочется? сама ведь была — то мужиком, то бабой, то сразу всеми... А здесь парень первый сорт, не снимая лыж, лосиху облюбит!
То, что поначалу было смешно, стало противно. До горькой слюны; до холодка в паху.
— Пошел вон, мразь, — сказала ты и отвернулась.
Тишина.
Небось, переваривает; небось, от изумления аж взопрел.
— Што?! да я тебя, падина! да я!..
Упал сверху; опрокинул на спину, придавил неожиданно тяжелым телом. Завозился, обрывая крючки.
— Ага! ага, вона где...
Вспомнилась Марфа-Посадница, пугало барачное. Вот так же, во вторую ночь: навалилась сверху, обслюнявила, сдавила горло... Вот так же. И сейчас будет, как тогда, после чего Бубновой Даме под уважительный шепоток товарок: «Княгиня!..» выделили наутро место в углу, подальше от дверных щелей с вечными сквозняками.
Скучно.
А может, все-таки...
Нет.
— Ага! ну, дура-ба... ах-хха!
Колено попало туда, куда нужно. В самый сок. Задохнулся, Тимошка-гармошка? скрючился весенней гадюкой? больно ухарю Тимошке? Потерпи, сейчас еще больнее будет.
Я права?
Права.
Даже ладонь отбила.
— Х-хы!.. ну... ну... мужика! по яйцам?! в рожу?! падина валежная! Ведьма!
Уже встала.
Уже хотела отойти в сторонку: дать отдышаться и проводить добрым словом. Уже... не вышло. Откуда-то накатило: обида, ярость, злоба — все вперемешку.
Обдало лютым, чужим бешенством.
Рухнула сверху, как он сам минуту назад; нащупала костистую глотку, вцепилась без ума.
— Мужик? ты — мужик?! Я таких, как ты... я...
Слова обжигали рот.
Что кричала, чем плевалась в посиневшее лицо — не помнила.
Очнулась в снегу.
Как вышла? когда? зачем повалилась в сугроб, плача навзрыд и не стесняясь собственной слабости? кто знает?!
Ты знаешь, глупая Рашка?
Нет, ты не знаешь.
ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХ
Если взять его за уши, охотника Тимоху Драчева, если, не отпуская, заглянуть на самое донышко его чухонских, припухших глаз, то можно увидеть:
...река.
Сбегают кручи на отмель, словно девки голышом к воде несутся. Ишь, бесстыжие! курчавятся стыдно порослью багульника! розовеют боками в закатных лучах! в подмышках-впадинах трава пучками! замуж пора!.. А вон и девки. Настоящие, взаправдашние; купаются. Брызги — радугой. Визг — до неба.
Вот оно, счастье: туда бы...
С разбегу.
* * *
За спиной передернули затвор.
«Спасибо,» — едва не сказала ты.
