И на этой недавно включенной в реестр тропе Святого Иакова, одной из не меньше чем полутысячи подобных, составляющих разветвленную сеть, им попадались только те, кто шел навстречу, оба путника и тут были единственными двигавшимися в противоположном направлении, удаляясь с каждым шагом от паломнической цели у них за спиной. Все попадавшиеся им на этой дороге, которая на северо-востоке, недалеко от обрыва, ведущего в незаселенное ущелье с источником, сужалась в тропинку, были как один действительно паломниками. Об этом говорила, по крайней мере, их экипировка, более или менее одинаковая у всех: высоченный посох в два пальца толщиной и гигантские, так называемые ракушки Святого Иакова, по две-три болтающиеся на шнурке, привязанном к паломническому рюкзаку или к чему еще, их пощелкивание было слышно издалека, и потом, когда тот или иной паломник, пройдя мимо, скрывался за горизонтом.
Паломники, странствовавшие по дороге Святого Иакова, в отличие от туристических групп на шоссе, названном в честь Цезаря, шли чаще всего по одному, молча. Два паломника: исключение. (Три зараз никогда.) Но и вдвоем они шли молча. Такого рода молчание было не преднамеренным и проистекало не от усталости. Обращало на себя внимание то, что все они, как один, появлялись невероятно быстро и еще быстрее удалялись прочь. Это были, хотя они и молчали, не те паломники из старинного текста, который грезит о Новой Жизни и в котором паломники «медленно» шествуют, «в раздумьях», «и кажутся явившимися издалека». Здешние паломники действительно – в реальности – являлись издалека. Но по ним, ни по одному из них, это было не видно, настолько стремительно они, копируя друг друга, проносились мимо, как в семимильных сапогах. Они, конечно, отзывались на приветствие, если удавалось их поприветствовать, но делали это опять же в спешке и явно к тому же недоумевая, как можно двигаться в противоположном направлении, – они определенно считали таких путников не только неправильным явлением, но и запрещенным. Но ни один из встреченных паломников не призвал к ответу этих двоих, попавшихся им на дороге, на их дороге, дороге бегунов, в лучшем случае они награждались недоверчивой улыбкой, к которой могло добавиться легкое покачивание головой. Однажды, катаясь на лыжах, она по ошибке поехала по лыжне против общего движения, и там на нее смотрели точно так же, как сейчас, правда, без улыбок, зато со словами.
Вскоре они свернули с паломнической тропы, которая шла дальше наверху по краю плато, и спустились по боковой тропинке в ущелье с источником Виона. Адьё, просторы. Тропинка эта была проложена не людьми, не охотниками. Она была дикой и довольно скоро стала непроходимой из-за перегородивших ее зарослей ежевики, которые тут же заключили обоих в свои цепкие объятия. Ну и что, эка невидаль: где продрался зверь, там продерется и она, и он, а дырки на одежде и царапины на руках и ногах не в счет. Двигаться дальше сквозь мрачную чащу, о том, чтобы повернуть назад, не могло быть и речи, это было недопустимо, непозволительно, независимо от того, в ходу ли еще это слово или нет.
Никакого плеска воды, никакого журчания ручейка, которое сопровождало бы их в пути. Ни единого птичьего голоса, даже тончайшего писка. Здесь, посреди ухоженного, гектар за гектаром, плоскогорья, которое, когда они поднимали головы кверху, смотрело на них с высоты далеких небес, заглядывая в дебри переплетенных лиан и колючих веток, были настоящие джунгли, через которые им предстояло пробраться вниз по склону, джунгли, не такие как в Африке или на берегах Амазонки, внутриевропейские джунгли, где, при отсутствии не только ветра, но и воздуха – как будто здешняя растительность поглотила весь имеющийся кислород, – стояла удушливая духота и одновременно пробирающий до мозга костей холод, и одиночный, единственный, короткий звук застрекотавшего кузнечика, подающего знак из расширившегося летнего пространства, не просто умолкает, но становится просто немыслимым – тут – непредставимым.
И тем не менее в этом окружении, которое не было таковым, но являло собой скорее противоположность окружения, было хорошо; на какое-то время оно было самым подходящим. Они не давали себя пленить этой джунглевой клетке, где одна малая клетка тут же сменялась другой. Продвигаться шаг за шагом, держать в поле зрения все возникающие препятствия, – от этого, на некоторое время, теперь, могли пробудиться все чувства, и это наполняло, пусть на мгновения, чем-то вроде жизнерадостности, что не мешало им, среди этой тишины джунглей, именно в такие мгновения, одновременно мечтать о том, чтобы тут, где-нибудь совсем рядом, началась какая-нибудь суматоха – чтобы семейство косуль, устроившееся отдохнуть в кустах, подхватилось в испуге, чтобы наткнуться на выводок кабанов, мамаша которых с грозным урчанием бросится к ним двоим из норы.
