Алексия приблизилась, все той же ровной походкой, к своему спутнику и, возле щита перед въездом в Шар, взяла его за руку. Теперь она была ведущей. При этом она вложила ему что-то в ладонь, что он без долгих размышлений отправил в рот. И вот он уже откусил от яблока, груши, персика, абрикоса, – нет, вряд ли абрикоса, их время уже давно прошло, – с громким хрустом. Персик, который хрустит на зубах? Да, бывает и такое. Его она, каким-то образом, стащила в одном из маленьких садов, но по своему обыкновению, так открыто, что никому бы в голову не пришло считать это воровством, и уже тем более Вальтеру. И «естественно», если опять воспользоваться вольной интерпретацией Вольфрама, она украла не один только этот фрукт; другой, или другие, воровка фруктов, как всегда, приберегла для себя.
Они сделали небольшой крюк, чтобы попасть к мельницам Шара, двигаясь вдоль одного из быстро текущих каналов Виона, который тут, в отличие от долинных дельт, с шумом нес свои воды, чуть ли не с грохотом. Уже издалека доносился запах не только свеженамолотой муки, но и свежеиспеченного хлеба. На обширной территории мукомольни в одном из дворов располагалась пекарня. Многие мельницы на протяжении столетий работали от воды, подававшейся из небольшой реки. Мельница Шара была последней, во всяком случае, единственной сохранившейся мельницей такого рода; зато ее старинные постройки и новые дополнительные сооружения занимали полдолины.
Обычно этот хлеб из местной мукомольни поставлялся только в рестораны и на особые рынки. В простые магазины он не поступал. Но Алексия не просто мечтала, не просто хотела этого хлеба с мукомольни, она была одержима мыслью о нем, ей непременно нужно было заполучить его, хотя бы один. Пекарня была открыта, но никто к ним не вышел, и они стояли теперь в одиночестве среди тысяч разных хлебов, заполнявших полки до самого потолка и стеллаж за прилавком, за которым никого не было, – хорошо, что хоть прилавок имелся. Вальтер невозмутимым молчаливым взглядом изъявил готовность перепрыгнуть через барьер и прихватить один из хлебов. Алексия, также молча, покачала головой: воровка фруктов – да! Но воровка хлеба? Ни за что! Но какая красота все эти хлебные улицы, тракты, расположенные друг под другом, убегающие куда-то вдаль, чтобы сойтись в одной точке в глубине пространства.
Наконец появился кто-то, выйдя из другого помещения и направившись к ним, уже издалека качая головой. Но приблизившись и увидев ее, как она стоит, удерживая в поле зрения весь хлеб, он выдал ей один и пожелал счастливого пути, обоим; такая пара ему уже давно не встречалась, а может быть, вообще встретилась впервые?
Центр населенного пункта? Площадь перед церковью? Перед мэрией? Никаких примет центра, государства тоже, которое тут, в виде исключения, проявляло сдержанность, почти пристыженное (а было бы неплохо – пристыженная государственная система). Огороженный переход через железнодорожные пути был объявлен без долгих размышлений центром. Там гуляет холодный воздух, как, кстати говоря, повсюду в Шаре, находящемся на отшибе, здесь же, между открытыми железнодорожными шлагбаумами, еще более холодный, хотя на фоне безветренного летнего тепла всего лишь струйка воздуха, воздух заброшенности и исключенности. Железнодорожное полотно было как-то, наверное, огорожено. От шлагбаума осталась бетонная тумба, на ней плакат с фотографией, очередной, давний, уже пожелтевший от времени, фотография молодого человека, с датой смерти и точным указанием дня и часа. Алексия непроизвольно перекрестилась, поравнявшись с фотографией самоубийцы, – если, конечно, он был таковым, – и одновременно с ней то же самое сделал ее спутник, который и сам не знал, как это у него получилось. Вальтер явно еще ни разу в жизни не крестился. Но, осеняя себя крестным знамением, он делал это так, как будто умел креститься с незапамятных времен. Взгляд, брошенный затем через плечо, отметил шлагбаум, разделяющий всю картинку пополам, не только как нечто несообразное времени, но скорее как ошибку в картине местности; как изобразительную помеху, как инородное тело.
