Непроизвольно она посмотрела вниз, ища следы борьбы. В нескольких шагах от нее небольшая, но явная ложбина. Может быть, это воронка от бомбы? Да, воронка. Воровка фруктов спустилась вниз, расположилась в ложбине, дно которой было в два раза мягче, чем земля наверху, и пожалела, что накануне препроводила в воду в месте слияния Уазы и Сены навязанную ей отцом брошюру с хроникой последней битвы в этих краях, поздним летом тысяча девятьсот сорок четвертого года, между союзниками и отступавшими, но потом вновь наступавшими солдатами Третьего рейха. Действительно пожалела? Не очень. Без всякой определенной цели она принялась перебирать прошлогоднюю листву в воронке, а вместе с нею ворошить слои прошлого десятилетия, прошлого века, – пока ее пальцы не наткнулись на что-то металлическое, на ощупь – круглое, тонкое, почти нежное, безобидное, не внушавшее никакого страха (у нее и не было страха, в отличие от отца она была не из пугливых). Она вытащила предмет; он оказался на удивление легким, даже несмотря на прилепившиеся – кольцами, наподобие колец у стволов деревьев – слои листьев, которые скорее забивали его, чем наполняли: алюминиевая миска, естественно, без следов ржавчины, дополнявшая, как в сказке, вчерашнюю находку, кружку из такого же алюминия, – только оба эти предмета относились не к сказке, а к последним дням большой войны. Как бы то ни было, она очистила миску и отправила ее в вещмешок к кружке. В тот момент, когда она осознала, что эта миска собой представляет, у нее вырвался звук, которым она часто начинала свое высказывание, независимо от того, что собиралась сказать, себе или кому-нибудь другому, и этот звук был «О!», он так и писался, особенно в начале ее писем.
На сей раз за этим ничего не последовало, она ограничилась одним только «О!». Может быть, она не договорила, потому что ее что-то перебило? Во всяком случае, в настоящий момент было видно, что она выпрямилась и стоит в полный рост посреди воронки. Что она там вынюхивает? Ничего не вынюхивает! Она не детектив. Она чует. Она смотрит, прислушивается, принюхивается, ощупывает, и все одновременно. В основном она, конечно, смотрит и слышит. Пока еще это игра, хотя и драматичная, как игра с жизнью и смертью. Она играет, как будто идет война. Есть два варианта, которые можно проиграть, держа в поле зрения окружающий ее со всех сторон непроходимый заслон из кустов за деревьями и вслушиваясь в него. Вариант первый: вот тут сидит, скорчившись, или лежит, почти или совсем без сознания, молча, способный исторгнуть из себя разве что еле различимый вздох или хрип, раненый, один из ее, воровки фруктов, отряда, кто-то к тому же ей очень близкий, единственный друг, «tout court»[38] единственный, короче говоря: один-единственный, и ему срочно нужна, причем сейчас и немедленно, иначе будет поздно, ее помощь; только она может его спасти, только она одна. Ну а второй вариант? Враг, противница, притаилась за кустами, нет, враги, вражеская армия, сама война, и как только она высунется из ложбины, особенно в неправильный момент, сделав неправильное движение – хотя в теперешней войне, похоже, любой момент, любое движение будет неправильным, – с ней тут же будет покончено.
Оба эти варианта, то один, то другой, попеременно, она прокручивала в голове в порядке тренировки, перебирая слой за слоем старые листья, вслушиваясь в них, до тех пор, пока только в ее представлении дело не приняло серьезный оборот. Все звуки сокровенной потаенности, потрескивание листьев, взмах, соприкосновение, смыкание, касание, взаимное поглаживание двух веток на ветру, которые регулярно олицетворяли для нее мир на земле, и даже, быть может, вечный мир, благодаря одному лишь бесконечно дружественному нашептыванию, резко превратились в ее представлении в угрожающие звуки. Потаенное нашептывало угрозы; потаенность называлась преддверием войны, непосредственно перед началом войны. И мирно-желтые потаенные солнечные огневые точки вокруг в недрах кустов продолжали выглядеть огневыми точками, только их желтизна не имела больше отношения к солнцу.
