Благодаря собственной отстраненности она начала улавливать отличия, в первую очередь этих двух рек перед нею, отличавшихся друг от друга не только шириной. Ведь, кажется, было такое выражение – «запах бедности»? Во всяком случае, Уаза пахла бедностью, на ее поверхности расползались склизкие разводы от всех мыслимых и немыслимых жидкостей, и нигде даже мутного отражения синего летнего неба, в то время как Сена, в которой кончалась Уаза, откуда пошло и название места, fin d’Oise, Конец Уазы, еще одно хорошее выражение, пахла богатством, в смысле не пахла ничем, синева по всей ширине водной глади синела еще большей синью, чем настоящая в вышних сферах над нею. Обман зрения, возникавший из-за размаха разлившейся до самого горизонта большой реки, которая как бы походя прибрала себе ту гораздо более маленькую на переднем плане? Иллюзия? Но со всеми этими разнообразными запахами как-то не вязалось то, что говорилось о Сене, вода в которой, по прошествии некоторого времени, якобы снова становится чистой, по крайней мере, до ее слияния с Уазой, и вполне приспособленной для купания и плавания, в том числе и в той ее части, что проходит через Париж, особенно в местах ее изгибов, и эти места с легкой совестью можно порекомендовать каждому. Как бы то ни было: подобно тому, как она на прощание вот только что окунулась внесравнимо гораздо более холодную сибирскую реку, воровка фруктов, так разворачивается дальше история, ступила и здесь в реку, чтобы искупаться в «Конце Уазы».
Теперь пришло время рассказать, к чему все это с «воровкой фруктов»; время рассказать, как из нее получилась «воровка фруктов».
Считалось, что ответственность за это лежит на ее отце. Говорили, будто с самого ее раннего детства он показывал ей пример и был для нее образцом. Это неправда. Вполне возможно, что он, как, быть может, и многие другие, в ранние годы в мыслях проигрывал возможность перебраться через ограду или какое другое препятствие и залезть в чужой сад или вообще в какие-нибудь фруктовые угодья. Но до дела он эти свои мысли так никогда и не довел. Уж слишком он был неловким, недостаточно спортивным для такого. И кроме того: стоило где-нибудь рядом с ним обнаружиться всего-навсего какой-нибудь мелкой неурядице, он начинал вести себя как подозреваемый и в итоге нередко и в самом деле объявлялся виновником, всякий раз несправедливо. Но в мыслях своих он чувствовал себя виновным, в том числе или даже в первую очередь в совершении настоящих преступлений в ближайшей округе, полагая, что его вполне справедливо подозревают во всех возможных злодеяниях, в грабительстве, в изнасиловании, в нанесении смертельных повреждений, в убийстве, причем не только в его ближайшей округе.
Воровкой фруктов она стала уже в раннем детстве, во время ее короткого, ее вообще первого пребывания в деревне. «Стала»? В тот день, когда она взобралась на плечи деревенскому мальчишке, спрыгнула с – не слишком высокой – ограды на чужой участок с садом, залезла на дерево и одним движением вывернула из недр кроны плод, который все предшествующие дни ей «колол глаза», она вовсе не стала воровкой фруктов – она ею была изначально.
Сама она себя не считала воровкой. Никто ее до сих пор таковой не считал. Ее звали «воровкой фруктов», потому что это прозвище, ставшее ее вторым именем после полученного при крещении и вытеснившее редкую «Алексию», как называла ее только мать, прижилось в семье. «Воровкой фруктов» назвал ее тогда же владелец огороженного сада с плодовыми деревьями, в котором она «стибрила»? да нет, просто взяла себе, присвоила фрукт – какой, значения не имеет. Хозяин, деревенский друг юности ее матери, находясь в своем маленьком домике при саде (не сад при доме, а наоборот), стал невольным свидетелем присвоения фрукта, ставшего добычей чужой городской девочки. Сначала он непроизвольно вскочил из-за стола, но тут же остановился и устроился у окна, чтобы лучше видеть. То, что он увидел, так рассказывал он потом своей бывшей подруге, матери девочки, понравилось ему. Он, вот только что мрачно сидевший, погрузившись в невеселые мысли, вдруг, когда девочка одним движением извлекла на свет из глубины ветвей прятавшийся там плод, неожиданно развеселился и услышал, что в комнате, единственной в доме, кто-то смеется: смеялся он сам.
