После этого они расстались до начала праздника. Расставаясь, они пожали друг другу руки; обе мозолистые – чья рука мозолистее? В этой игре не было победителей.
Известное место, предназначенное для праздника, находилось на Вексенском плато. Значит, назад, обратно к плато, а там наверху – на запад, обратив лицо к летнему предвечернему солнцу. При подъеме долгое время полное безветрие. Зато на высоте, над самой макушкой, вихрящееся гудение, с каждым ее шагом только набиравшее силу, как будто там, в небесах, шла дикая охота, которая никак не затрагивала землю внизу. Ни дерева, ни куста, ни травинки не шевелилось тут на крутом склоне, пока она поднималась по нему, дойдя до середины. Но потом, когда она дошла до кромки плато: настоящий вихрь, который все дул и дул прямо в нее. А до того, когда осталось сделать последний шаг, чтобы выбраться на плато: самолет, который, казалось, взмыл в воздух совершенно вертикально, прямо к зениту, словно стартовавший с плоскогорья космический корабль. Но что значит «космос», «вселенная»? Где это?
А потом детский воздушный шарик, занесенный ветром в кусты, – с надписью: «Frère et sœur pour toujours», брат и сестра навсегда. Знак? Удивительно, хотя, может быть, и нет, что так много «знаков» появляется, когда они тебе совсем не нужны. – А вот Владимиру Маяковскому они были нужны, «Дай мне знак!», обращался он перед тем, как расстаться с миром, к своей горячо любимой Лиличке: но ответа так и не дождался.
После воздушного шарика появились и относящиеся к нему дети. Давно пора бы. За все время ее путешествия в глубь страны ей не попался на глаза (из-за каникул?) ни один ребенок (кроме одного, во сне, – снова сон…), и только сейчас она осознала, как ей не хватало во время поездки – свои пешие перемещения она воспринимала тоже как поездку – детского лица, детской фигурки, болтающихся рук. При этом появившихся детей, шагавших против света по горбатому плоскогорью, она приняла издалека за взрослых, огромных гигантов. Вблизи же они оказались сущими крохами, следопыты, так сказать, самой нижней ступени, которые, быть может, вообще впервые в жизни выдвинулись в путь, в скаутской форме и непременных галстуках. Где они угодили в грозу, заляпавшую их грязью с головы до ног при этом сияющем небе тут? Еще почти малыши, а уже ищут чего-то, эти начинающие следопыты, стреляющие глазами во все стороны в поисках спрятанных подсказок, как двигаться дальше. Для воровки же фруктов с этим было покончено: никаких больше поисков. Никаких больше дурачеств. Все было как было. Ветка, качающаяся туда-сюда, это всего-навсего ветка, колышущаяся на горном ветру. Тряпка, кружащаяся, подхваченная ветром над сжатыми полями, к ней не имеет никакого отношения. Башмак в придорожной канаве был просто башмаком в придорожной канаве. И все сейчашнее – это просто сейчашнее, а следующее сейчашнее тоже просто сейчашнее и так далее.
По мере того как солнце опускалось, стихал и ветер, который теперь лишь мягко овевал как ветер с моря, дувший на другом плато, на Карсте, к северу от Триеста. Чем дальше она шла, передвигаясь от деревни к деревне, тем больше ей попадалось людей, которые, как и она, находились в пути, но только не поодиночке, а группами, шагавшими по проселочным дорогам, полевым тропам, через поля, иногда целыми толпами, как будто возродился обычай воскресных прогулок, – променад в чистом поле, только не вечерний, а предвечерний, на склоне дня: даже бегуны, казавшиеся поначалу чужеродными элементами в деревенском ландшафте, появлялись по нескольку сразу, и обходились, в отличие от участников групповых забегов, без всяких криков, а то, что они говорили друг другу, относилось не только к разряду обычных банальностей: «Когда мой отец умирал…», – услышала она, как сказал один, а другой: «Какой вкус был раньше у простокваши, я просто не могу забыть, так хочется опять попробовать…» Кто-то, на бегу, читал книгу. Другая, на бегу, неотрывно смотрела на небо. И немало кто, на бегу, вместо того чтобы пыхтеть, испускал вздохи. И вообще эти голоса: независимо от того, принадлежали ли они стоявшим, шедшим или бежавшим, они наливались громким звуком, без каких бы то ни было усилий с их стороны, особенно внутри деревень, которые задерживали ветер, и не просто разносили сказанное по округе, но как будто управляли ими, задавая направление, – а главное, преобразовывали и то, что́ было сказано и как, в каких словах и выражениях; такое непринужденное повышение голоса, обретавшего громкость, казалось, сначала перенастраивало слова, а затем на их место выпускало другие, из которых складывалось уже и другое общение. Мощное миролюбие исходило от этих голосов и постепенно обретало все большую внятность, благодаря которой было слышно каждое слово. Или эти голоса просто занимались очковтирательством? Внушали, будто никогда больше не будет войны, причем не только здесь? Благословенно такое очковтирательство. Мирные голоса и слово, сеющее мир, обманывайте дальше, без остановки.
