Считается, что История, так называемая, та, которая пишется с прописной буквы, с «И», не может избежать маленьких историй, тех, что пишутся со строчной, с «и», в том смысле, в каком говорит жирный мясник-насильник, обращаясь к невинной девушке в одной знаменитой пьесе: «Тебе не избежать моей любви!»[47] Неужели так и есть? Неужели так было? Неужели так будет вечно? Или нет? Или все же да? Как бы то ни было: первый, кто попался воровке фруктов на воскресном пути через поля, был человек, который буквально искал своего предка, пропавшего без вести тут, в Вексене, в последние дни Второй мировой войны, более чем семь десятилетий тому назад.
Она как раз собиралась пересечь одно из кукурузных полей, которые здесь, на возвышенности, еще оставались неубранными, чуть ли не единственные из всех; убирать их будут только осенью. Кукурузные листья бешено шуршали на ветру, это неистовое шуршание, похожее чуть ли не на рев бури, ни с чем не перепутаешь. Но среди этого буйства можно было уловить другое шуршанье, отдельное, меняющее свое местоположение внутри поля, то приближающееся, то удаляющееся, то перемещающееся в одну сторону, то в другую, то вперед, то назад. Она остановилась на границе поля и приготовилась к встрече с каким-нибудь крупным животным, как тогда с отцом, перед чащей, ожидая увидеть зверя не меньше оленя, такого, каким его рисуют на дорожных знаках на обочинах в сельской местности, в прыжке. Было такое ощущение, что там, сквозь плотный строй кукурузных стеблей, выше человеческого роста, продирается тот же самый человек, вышедший из чащи в свое время, только этот, вместо лесных плодов, держал в руках аккуратно сложенные по порядку кости, берцовые или какие другие, которые он называл как-то иначе.
Но не кости в руках удивляли в этом человеке. Обращал на себя внимание свет, исходивший от него в тот момент, когда он вышел из глубины кукурузного поля, темного внутри, почти по-ночному черного, несмотря на вездесущее солнце вокруг. Эта светлая личность не несла в себе никакой опасности и продолжала излучать свет и тогда, когда мужчина, коротко поприветствовав воровку фруктов, безо всякого перехода, как будто это было совершенно естественно, принялся рассказывать о своих многолетних поисках своего пропавшего без вести отца.
Сын, военный ребенок, уже успел состариться. Но до сих пор отец являлся ему во сне. Раньше, до недавнего времени, сын искал его среди живых. Если верить снам, отец пребывал в добром здравии, вот только жил он где-то в стороне от всего, где точно – неизвестно, но определенно в здешних краях, где его видели таким же августом, как сейчас, более чем семьдесят лет тому назад. С недавних пор, правда, когда отец является во снах, он одновременно предстает другим человеком и указывает вместо конкретной могилы в конкретном месте на всю эту область, Вексен, Пикардию. Сыну казалось, будто он слышал во сне, как отец или тот другой поет низким голосом Джонни Кэша: «Нет такой могилы, которая может сковать мое тело!»
И действительно – как знать: кто возьмется утверждать, что его отца нет в живых? Разве не становится в наши времена все больше и больше тех, кто доживает до ста лет? И разве не он, его сын, которому уже перевалило за семьдесят, опубликовал в местной вексенской газете, оставляющей, перед страницами с сообщениями о забитых насмерть и сгоревших в машинах, отдельную страницу для стихотворного творчества местных жителей, свою поэму, в которой была строчка, в вольном переводе звучащая так: «Невероятное, вставай и оживись!» («Invraisemblable, mets-toi en route et deviens mobile!»[48])?
И в соответствии с этим, после того как он побросал все кости обратно, стоя спиной к кукурузному полю, одну за другой, то через правое плечо, то через левое, словно исполняя какой-то ритуал, он живо вытащил, как делал обыкновенно на протяжении десятилетий, фотографию своего отца, совсем молодого, и сунул ей под нос, в полной уверенности, что уж она-то, – «randonneuse», странница, непременно узнает пропавшего и так. Именно она, и никто другой, поможет ему найти отца. Это непременно нужно сделать. Нельзя допустить, чтобы пропавший без вести до скончания века оставался пропавшим без вести. Нет боли больнее и нет безутешнее безутешности, чем те, которые постигают тебя, горюющего о пропавшем. Горюя о пропавшем, он горевал не об отце, а о его ребенке. И ничто не взывает к небесам так громко, как взывает боль по пропавшему ребенку.
