Теперь они рванули с места и помчались что было духу. Грозовой фронт, продвигавшийся западным ветром, с каждым взглядом на небо становился все ближе. Интервалы между молниями и ударами грома становятся все меньше и меньше, знакомая картина, какое-то время двое наблюдают за происходящим, прислушиваясь к звукам, как будто перед ними разыгрывается увлекательное приключение. И тем не менее нужно бежать. Прочь от этого плоскогорья без единого ствола дерева, на стволы похожи только силуэты срывающихся вниз молний. Хорошо, что, по крайней мере, пока еще нет дождя, только редкие крупные капли, попадающие на лоб, на руки, после долгой ходьбы под летним солнцем – почти как любовная ласка. Ливень разразился, только когда дорога наконец слегка повернула в сторону и вышла к шоссе. В одно мгновение оба «промокли до нитки», как говорилось еще недавно. И почти одновременно опустилась темнота, глубокая, как будто уже была глубокая ночь. Изредка проедет мимо какая-нибудь машина, все с включенными фарами. Шум дождя и шарканье «дворников» по стеклу. Кто-то остановился и предложил подвезти. Они отказались, в этот день поездки исключались, и тем не менее поблагодарили водителя, пожав ему по очереди руку через открытое окно, чтобы он, не дай бог, не обиделся и притормозил, когда увидит других путников.
Под конец эти двое обнаруживаются, почти в полных потемках, перед отдельно стоящим большим домом, с единственным освещенным окном на верхнем этаже, над которым, возможно, – в ночи не разглядеть, – имеется еще один. Молнии и гром: уже не такие драматичные, почти угаснувшие и умолкнувшие среди усилившегося проливного дождя. На совершенно мокрые лица обоих все чаще падают отсветы машин, несущихся по автостраде, или, может быть, судя по шуму, их тут целых две? Воровка фруктов и ее спутник, они стоят у порога дома, по-прежнему ничем не защищенные от дождя: у этого дома, как у всех старых домов на Вексенском плато, имеется солидная каменная крыша, но у этой крыши нет никакого выступа, она упирается прямо в стены, встык, и не может служить защитой стоящим снаружи, не говоря уже о том, чтобы дать «кров».
Она нажимает, сначала коротко, потом подольше, на звонок при входе, звук от которого, как слышно, разносится по всему дому, как будто пустому, с открытыми настежь дверями во всех комнатах. Одновременно с этим молодой человек стучит, потом колотит кулаком по двери. Никакого ответа. Воровка фруктов нажимает на ручку, сначала осторожно, затем более решительно. И одновременно кто-то нажал на ручку изнутри, так что она, когда дверь неожиданно распахнулась, чуть не упала с порога в объятия какого-то мужчины.
Человек не перегораживал им специально проход, который был достаточно широким, чтобы через него могли пройти не только эти двое. Но он и не подал им никакого знака, приглашавшего войти. Молча переводил он взгляд с одного на другого, глядя, как стекают с них струи дождя, настолько сильного, что им, и ей, и ему, приходилось слизывать его с губ. Казалось, будто этот человек еще не отошел от своего сна, который снился ему, в одиночестве, на протяжении уже длительного времени и который он теперь досматривал в присутствии этих двух незнакомых людей. Одет он был не в пижаму, хотя в эти первые минуты было полное ощущение, что на нем пижама.
Он не делал никаких поползновений, чтобы впустить обоих. В слабом свете, падавшем откуда-то с верхних этажей, – первый этаж за его спиной почти терялся в темноте, – он смотрел на них, не моргая, застывшим взглядом и весь как будто был оцепеневшим, так что казалось, будто он стоит тут в дверях недвижимый уже довольно давно.
В некоторых европейских уголках о женщинах, которые за всю жизнь не нашли себе мужа или вообще себе никого не нашли, говорили, что от них исходит «вековечная смурнота». Разве не производил похожее впечатление и хозяин дома в этот момент? Только к его смурноте добавлялась еще неприязненность.
Его неприязненность оказалась видимостью. Когда воровка фруктов, подхватив своего спутника, решительно ступила через порог, оцепенение хозяина, оцепенение одиночества, в котором он пребывал уже с середины этого бесконечного, унылого летнего дня, тут же растворилось, и он, сделав широкий шаг в сторону, словно исполнив изящное танцевальное па, и склонившись в безупречном поклоне, радушно впустил поздних гостей. И хотя он пока еще не произнес ни слова, внутри его, впервые за много дней, за много недель, наконец-то снова зазвучала человеческая речь.
