– Черти настоящие, – согласился Одихмантий.
Брахман добавил:
– Что ж, пункт отправления у нас с «Вечным зовом» один, а вот места назначения – разные.
– Люди всегда разделены, и одним других не жалко, – сделала из нашего рассказа неожиданный вывод Мать–Ольха. – Виновата какая–то изначальная порча. Если людей может что–то разделить, будьте уверены, они обязательно разделятся.
– Так что же делать? – опечалился мокрый Нестор.
– Пустить их по другому следу, – сказал Князь. – А самим стать невидимыми.
Честно признаться, я сомневался, что духи–хранители покоя позволят обвести себя вокруг пальца, но сомнения свои, чтобы не портить остальным обедню, решил не высказывать.
– Зверь близко, – предупредил Брахман. – Уезжать отсюда нам, пожалуй что, не стоит.
– А мы и не уедем, – с таинственным воодушевлением потер ладони Князь.
И мы немедля приступили к осуществлению его плана. Сперва, конечно, закусив плотвой с картошкой. Неумолкающий Рыбак, сожалевший, как оказалось, минуту назад о пропаже аппетита лишь для красного словца, скрасил наше застолье размышлениями об универсальности некоторых правил бытия, сформулированных немецким романтиком Гете. А именно: относительно зла, невольно в качестве побочного продукта всякий раз творящего благо, и о законности обретения гордого существования и высоких состояний духа лишь через самоотверженное усилие. По мнению Рыбака, второе наблюдение сумрачного гения как принцип имело широчайшее распространение и довлело, по существу, не только над всякой вещью, но и над содержанием всякого события. Как чудны, как волшебны и нежны были застолья в былинную пору нехватки товарной ерунды и сухости законов! Надо было сдать бутылки, в буквальном смысле обéгать полгорода, беззаветно биться в очередях, мерзнуть на «пьяных углах», чтобы добыть несколько пузырей живой воды. Приходилось даже налаживать собственные аппараты для дистилляции и, творя очищающие заклинания, контролировать процесс. Но каков был последующий праздник! Сплошной фейерверк духовности, глубоких мыслей и тонких чувств. А какие наутро являлись состояния ума и души! Незамутненные, полные пронзительных откровений, дивных прозрений и нездешнего покоя – мир становился хрустальным, проницаемым и открывал свои самые заветные тайны. А нынче? Полная девальвация. Рассветы исполнены тоски и стыда. Поставлена под сомнение сама идея благого возлияния. Теперь, когда живая вода доступна каждому и в любое время, былой дух этого славного чина, этого героического ритуала ушел безвозвратно и на его месте поселились уныние и скука… («Но–но, – пальцем погрозила Мать–Ольха. – Меня в эти помои не сливать».) Воистину, заверил нас Рыбак, лишь тот достоин фляги и веселья, кто каждый день… Ну, дальше понятно.
– Верно, – согласился Нестор. – Добытая в борьбе еда тоже имеет иное качество.
Тут даже Мать–Ольха не стала возражать.
Что сказать о донской плотве? Она превосходит самый звонкий акафист. Главное – вовремя снять с языка мелкие кости.
А о серафиме я ничего стае говорить не стал. Что хотел поведать Хитник своей назидательной историей? Это надо было осознать. Да и его ли это были бакенбарды?
Не прошло и получаса, как мы, вымыв посуду, разместив скарб по багажникам и прибрав место стоянки, выехали в Белогорье, которое проскочили насквозь без остановки, словно ласточка дырявый сарай, направив резвые колеса прямиком на трассу. Князь излучал уверенность и холодный азарт, он был спокоен и раскован на дороге, потому что здесь он сам был – опасность. И мы невольно заряжались его неодолимой выдержкой, отвечая, чем могли, – молчаливой признательностью в форме мерцающих благодарностью взглядов.
Вскоре мы уже подъезжали к Павловску. У хитроумного перекрестка с элементами кругового движения, где нам следовало свернуть с трассы в город, на обочине скопилось много бортовых грузовиков и фур: там располагались какие–то едальни и торговые палатки, в которых дальнобойщики справляли свои дорожные нужды. Скопление это Князь одобрил. Тоже встав на обочину, он забрал у нас все наши болталки, прибавил свою, сложил в полиэтиленовый пакет и завязал узлом. Потом вышел к подкатившей машине Рыбака, собрал болталки там и упаковал их во второй пакет. После этого Князь отправился вдоль ряда пыльных фур к торговым палаткам, возле которых бурлила жизнь, выплескивая в пространство непривычные голосовые модуляции с россыпями фрикативных согласных, и вскоре пропал из моего поля зрения. «На юге, – подумал я, – голос становится мягче, как серебро в горниле, и из него можно отливать звонкие песни. А на севере песни куют под молотом и звенят они хрупким ледяным звоном».
