Князь, полагаю, просчитал расклад несколько раньше.
Итак, здесь был Льнява. И с ним какой–то башибузук – бригадир ликвидаторов. И тот и другой, само собой, с подручными. Из разговора между ними выходило, что мы для Льнявы – наживка. Вероятно, конторские консультанты подсказали ему, что у Брахмана с Желтым Зверем, возможно, есть своего рода связь, натянутая между их тонкими телами паутинка. То есть экспедиция «Вечного зова» в этом случае – просто осторожное преследование в ожидании, когда мы смотаем эту звенящую паутинку, приведем их к Зверю или выманим его на себя, что одно и то же. Уж больно просто. Хотя с точки зрения эффективности и экономии усилий – абсолютно верно. И когда в голову Льнявы пришла эта мысль? После того, как нас не удалось пустить в распыл? Или он с самого начала планировал подобный трюк, и приглашение меня к участию в экспедиции, последующий уход в отказ и гомерический гнев – одно комедиантство? Тогда выходит, что в харчевне «У мамусика» нас угробить вовсе не хотели. Хотели просто–напросто пугнуть, чтобы живец задорней бил хвостом. В конце концов, бомба рванула только тогда, когда мы уже были в безопасности, и неизвестно, кто в действие ее привел. Быть может, кто–то прятался неподалеку и кнопку красную нажал уже тогда, когда увидел, что мы из–под косы безносой ускользнули… Нет, тут все бессмыслица, все вздор – сплошная неувязка. Нас могли покалечить обломки, нас могли задержать до выяснения, нас… Да мало ли что. Скорее, мы вправду были на краю могилы. Нас попытались ухайдакать и списать. Не вышло. Доложили Льняве – тут он и решил осечку обернуть на пользу дела.
Когда мы с Князем добрались до стойбища, то нашли всех наших братьев невредимыми (Нестор с Матерью–Ольхой без приключений вернулись в лагерь раньше нас), пребывающими в бодром настроении и полной безмятежности. Рыбак балагурил возле костра, поигрывая штык–ножом, который не только в походных обстоятельствах, но и в партикулярном городском быту неизменно носил при себе на поясе; в казане над костром, шипя в пузырящемся масле и покрываясь золотисто–рудой корочкой, жарилась добытая им из Дона плотва. Одихмантий, вооружившись молодыми листьями лопуха, с помощью которых придерживал горячую крышку, сливал из котелка с вареной картошкой испускающий пары кипяток. Мать–Ольха складным ножом с узким лезвием и ручкой из рога (изящная наваха) резала на доске овощи и, прислушиваясь с недоверием к солдатским байкам кашевара, со сдержанной иронией играла уголками рта. Нестор, воодушевленный налитым сияющим жаром светилом, только что искупался и теперь, беззащитно бледнокожий, отжимал на берегу свою знатную бороду – вода текла на землю, и в ее потоках тонули хлопотливые муравьи. Брахман сидел в тени широкой ивы и то ли читал, то ли творил свой притяжной заговор с помощью толстой книги – подобных ей он захватил с собой две или три (я полистал одну; есть книги, как сладкая газировка, они не утоляют жажду, и после чтения чувствуешь себя липким; книги Брахмана были не из тех – при чтении их мысли сплетались в нагайку). Словом, все в предвкушении обеда находились при делах и в то же время проявляли непростительную беззаботность.
Это было неправильно. То есть сама по себе картина выглядела мило и мирно, но сейчас, с учетом новых сведений, осложнявших и без того непростую обстановку, подобное поведение стаи казалось чрезмерно легкомысленным. Мне виделся в этой буколике какой–то разящий диссонанс – роковая беспечность перед лицом беды. Беспечность совсем иного рода, нежели та, к коей призывал Брахман, проповедуя нам путь, по которому, «решившись на честный взгляд», следует ступать «как дети». Впрочем, мы ведь еще не огласили новости. «Шелк не рвется, булат не гнется, красное золото не ржавеет», – сотворил я шепотом укрепляющий заговор.
Стая выслушала нас с Князем внимательно. Даже Рыбак, пытавшийся шутить вначале, прикрутил фитиль пропитанного соленым словцом остроумия.
– Какие они неприятные, – только и сказал он, когда мы с Князем наконец суть дела изложили. – Весь аппетит пропал.
