Скрипнула половица. Один из них уже тут, в спальне. Уэйн ждет, затаив дыхание. Вошедший пересекает комнату.
Потом дверь в чулан с тихим скрипом приоткрывается чуть шире. Уэйн зажимает ладонью рот. Его старший брат Майк был вор. Таскал вещи у соседей. Однажды украл машину. И ничего путного из него не вышло. Сейчас развелся в третий раз.
Уэйн слышит за комбинезонами чье-то дыхание. Слышит, как вор отвинчивает крышку бутыли. Ах, чтоб тебя! Его сын или дочь! Вор наклоняет бутыль, и оттуда высыпается мелочь. Немного — самая малость. Уэйн кладет руку на висящие перед ним комбинезоны. Карен приходится стирать их вручную — столько на них бывает грязи, и химикатов, и всякой дряни. Они такие тяжелые, что запихни их в стиральную машину — и она не выдержит, сломается.
Вор перебирает мелочь. Кидает обратно центы, пяти- и десятицентовики. Взял, наверное, два-три четвертака — именно этого ожидал Уэйн, именно так поступил бы и он сам. Уэйн считает до трех. Все, что ему надо сделать, — это отодвинуть одежду в сторону.
Он снова считает до трех. Вор завинчивает крышку. Потом задвигает бутыль обратно в кладовку. Уэйн плотно зажмуривается. Один из его детей — мерзавец. Ну же! Давай! Попался, чертов воришка!
Но Уэйн так и сидит, съежившись на полу, в темноте, за своими комбинезонами. Он просто не может себя заставить. Он слышит, как удаляются шаги. По комнате — и за дверь. Голова Уэйна падает на колени. Когда вокруг опять наступает тишина, он тянется за второй бутылкой пива.
Размеры чулана — примерно метр на полтора. Площадь всего дома — каких-нибудь восемьдесят квадратных метров, не больше. Он стоит на клочке земли пятнадцать на восемнадцать метров, заросшем травой и одуванчиками, напротив пустующего участка, в окружении убогих коттеджей и обшитых досками хибар послевоенной постройки. Цена дома — сорок четыре тысячи долларов. Ставка по кредиту — тринадцать процентов. Отец работает на умирающем алюминиевом заводе в смену, по скользящему графику — день, вечер, ночь, — за девять долларов сорок пять центов в час и приходит домой такой измотанный, такой замасленный, такой черный от пота и копоти, что его не узнать, и все-таки каждый день он встает и отправляется туда снова. Он сидит в кладовке с бутылкой пива, свесив голову между колен.
А в коридоре вор сгорает со стыда, и четвертаки, словно два раскаленных кружка скорби, в моей ладони.
