— Боже, Салли, да я понятия не имею, что мне делать. Это какая-то невероятная, недостоверная, ужасающая, сверхъестественная история, какие происходили со мной всю мою жизнь.
Луиза встала и снова всплеснула руками.
— Мне тридцать два года! Если уж такому суждено было случиться, то почему именно теперь? Почему не раньше? Почему оно ждало столь долго, чтобы явиться, когда я уже убедила себя, что мои яичники превратились в грецкие орехи после долгих лет напрасных усилий? Я только и могу сказать, что чувствую себя сюрреалистичной, космической, чувствую себя… — Луизе не хватило прилагательных.
Салли похлопала ее по запястью. Луиза на секунду напряглась. Они с подругой уже давно не прикасались друг к другу, и это было странное ощущение. Но она позволила Салли заключить себя в объятия.
— Вымой волосы до того, как встретишься с Джоном, — посоветовала Салли. — Ты же не хочешь выглядеть как ходячее недоразумение, сообщая ему такую сногсшибательную новость.
Луиза думала обо всем этом, наполняя ванну горячей водой, отчего все помещение затянуло паром. Она легла в воду, благоухающую мандариновой эссенцией. Джону она позвонила на работу и немало удивила его, судя по минорному фальцету, каким он ей отвечал. Она сказала, что хочет с ним встретиться, не объяснила, зачем, но говорила так твердо, что он согласился. Она предложила паб в Кенсингтоне, в котором они иногда встречались после работы. То была нейтральная территория и потому вполне подходящая.
Что она станет говорить, когда явится туда, это уже другое дело. Каким вообще образом сообщают подобные вещи? Под звуки фанфар? С пафосом? Если бы ее старое пианино было более транспортабельным, она могла бы отвезти его в паб и пропеть Джону свое признание. Что-нибудь вроде: «Я просто девушка, которая не в силах сказать «нет»…» Быть может, лучше выбрать более задушевный инструмент. Скажем, одинокий виолончелист исполняет концерт для виолончели Е минор Элгара[7], в то время как Джон роняет слезы в свое пиво. Или, наоборот, провести сцену с некоторой агрессивностью. Лондонский симфонический оркестр рубает «Торжественную увертюру 1812 год» Чайковского под грохот канонады. Это было бы символично. Тогда она могла бы облечь свое признание в иносказательную форму и произнести под аккомпанемент взрывов: «Джон, ты знаешь свою пушку? Так вот, хорошая новость — заряд попал в цель».
Но что бы она ни сказала, ей несомненно придется иметь дело с такой же вулканической реакцией, как и ее собственная. Ну и пусть себе извергается. Потом, когда она отправит его изливать раскаленную лаву по всему Восточному Патни, ей снова придется столкнуться с вопросом, что же, черт побери, она намерена предпринять.
Луиза полежала в воде еще минут десять, положив руки на живот. Она обнаружила, что держит их таким образом, только когда попыталась сесть. Луиза надавила на живот посильнее, но не ощутила ничего необычного — ни выступа, ни уплотнения тела в этом месте, словом, ничего, подсказанного ее воображением. Это был ее собственный животик, такой, как всегда. И все же в глубинах этой неизменившейся плоти находился крошечный центр активности, подвижной, становящейся чем-то.
Луиза выбралась из ванны в паническом состоянии. Быстро растерла тело полотенцем. Вытерла запотевшее зеркало и уставилась на свое изображение. Столь независимый судья, как равнодушное стекло, сообщит ей, что наконец-то она повзрослела, но, как ни странно, на Луизу смотрело совершенно девчоночье лицо.
Потрудившись полчаса над макияжем, она уже не выглядела слишком юной. Проходя через холл к выходной двери, услышала, как по лестнице с громким топотом спускается Гаррис. Глаза у него горели, руки были распростерты для грядущего объятия, и Луизу едва не сшибло с ног вонью одеколона. Она огляделась по сторонам в поисках объекта такого бурного приветствия, но с изумлением обнаружила, что Гаррис устремляется к ней. На нем были кожаные брюки.
— Не сейчас, Гаррис, — произнесла она и выскочила за дверь.
Джон уже сидел в «Гербе Черчиллей», когда Луиза туда добралась. Она задержалась у двери, пропуская шумно-веселую компанию мужчин и женщин, потом посмотрела на Джона. Он склонился над стойкой бара и уже успел заказать себе пинту пива.
