Дорогой мой, наша первая встреча была горькой до тошноты, поэтому я предпочитаю думать, что жизнь Марциана началась не тогда, не в тот страшный час, а много-много раньше. И хотя тот день тоже был горьким, со мной была моя сестра. Нам было по девять, и лето все еще казалось бесконечным, особенно в дождливые дни.
Теперь мы тоже уезжали в школу и по полгода не видели дом. Но я не тосковала по родителям, со мной всегда была моя сестра, а больше мне ничего не было нужно. В дождливые дни мы сидели в своей комнате, и сестра укладывала под стекло насекомых с такой заботой и нежностью, словно это были ее куклы.
Комната у нас была чудесная, девичья-девичья, с нежно-розовыми обоями и путешествующими по ним белыми, острокрылыми птицами неизвестной породы. У нас были чудесные кровати, совершенно одинаковые, только балдахины были разных цветов. У сестры — розовый, а у меня белый. И на изголовье кровати у сестры была вырезана роза, а у меня — лилия.
Все у нас было общим, книжки в шкафу, длинный стеллаж с самыми красивыми на свете игрушками — златокудрыми куколками в расшитых крошечными бусинками и тонкими кружевами платьях, плюшевыми зверушками с глазками из агатов, крохотной кукольной мебелью. Дети, как ты знаешь, играют совершенно не так, как ожидают от них взрослые. Они выбирают для этого странные предметы и создают с ними странные истории.
Мы думали, что куклы существуют для красоты. Главными действующими лицами и жителями наших кукольных домиков всегда были засушенные и покрытые лаком насекомые сестры, а главными злодеями — две крохотные кожаные туфельки.
Пожалуй, кроме мебели для домика мы использовали по назначению еще лошадку на колесиках, на которой мы, по одной и с трудом, но все еще помещались. Сестра залезала на нее, и я возила ее по комнате или наоборот. Лошадка была безглазая, покрытая бежевой краской на которой распустились лилии и розы, знак того, что лошадка принадлежит нам обеим.
Все в этой комнате было общим, и мы никогда не дрались из-за игрушек, не спорили, как многие другие дети. Нам не приходило в голову спорить из-за того, что не могло поместиться в наши шкатулки.
В них и заключалось в то время все наше личное пространство. Шкатулки были небольшие, размером, наверное, со школьный учебник, зато глубокие. Туда помещалось множество мелочей.
Мы знали, что эти шкатулки особенные, там хранится что-то, что принадлежит каждой из нас в отдельности, что делает нас двумя разными девочками, а не одной, но разделенной. Ты, любимый, никогда этого не поймешь, это опыт, находящийся за пределами твоей досягаемости, но, может быть, ты попробуешь представить, как это, когда ты ощущаешь себя половиной, а не целым, как будто часть твоей души существует совершенно отдельно, и ты не в силах как-нибудь присоединить ее к себе. Представь, мой дорогой, как кто-то разрубил тебя напополам, и ты больше не можешь себя собрать, но продолжаешь существовать по отдельности, и о вас говорят «вы оба».
Это ощущение было особенно страшным в детстве. И оно утихало, когда я открывала свою шкатулку. Я смотрела на свои колечки, серебряные и золотые. Мне нравились морские цвета, нравились халцедоны, аквамарины, танзаниты, и родители украшали меня кольцами и сережками с этими камнями. Сестра любила розовый кварц и турмалин. А обе мы невозможно любили опалы, и часами могли любоваться на их переливы.
У меня было много сокровищ. Некоторые из них были сокровищами в совершенно взрослом смысле — ювелирные украшения и камни. Другие же казались таковыми только мне, но насколько же я любила их. Лучшие из моих ракушек, книжные закладки с зайчиками, камушек с дыркой посередине, в которую я дунула, загадав желание, а потом сама его забыла, смятые записки от школьных подружек, фантики от конфет такие красивые и блестящие, что жалко было их выбросить.
