Но внушало снисходительное уважение окружающим их внимание друг к другу и заставляли прислушиваться постоянные оперные дуэты вполголоса.
Низенький профессор-филолог развлекал всех смешными историями и удивлял старомодной галантностью, и, бывало, какая-нибудь развязная официантка, сбросив перед ним на клеенку алюминиевую тарелку с пшенной размазней, шарахалась в сторону, как осетинская лошадь, от его: «Сердечное русское вам спасибо!»
И еще двое странных туристов — какой-то полковник и его двенадцатилетний сын, оба в одинаковых черных шароварах и полосатых майках, с одинаковой походкой, улыбкой и одинаковой манерой глядеть из-под руки. Они недавно осиротели, потеряв мать и жену, и понимали друг друга с полувзгляда и полужеста.
Оба звались Дмитриями, сын звал отца Митей, а отец сына — Митькой.
Вот все те, кого в этот полдень занесло в горы, на границу Грузии и Северной Осетии.
Позади остались надолго запомнившиеся три события. Первое — диковатая свадьба в каком-то маленьком, угнездившемся над ущельем ауле, где нас заставили плясать с гостями лезгинку. Второе — торжественные поминки по старейшему горцу, растянувшиеся во всю главную улицу большого селения. За столами, заставленными бутылями с молодым вином, блюдами с бараниной и фруктами, с речами и выкриками в честь почти столетней вдовы, закутанной в черную шаль, из которой торчал птичий профиль и два поблекших, равнодушных глаза не мигая глядели на захмелевших двадцатилетних праправнуков, с трудом сдерживающих веселый здоровый хохот. Третьим событием были конные соревнования на горном плато, где молодые всадники в папахах и бурках выделывали на скакунах чудеса ловкости и бесстрашия.
Вообще всадник в бурке на тонконогой, четкой, как музыкальный инструмент, лошади, внезапно вылетевший на обрыв, вырисовываясь точеным силуэтом на гаснущем фоне предвечерья, — зрелище незабываемое…
У перевала нас настигла гроза. Огромная сизо-лиловая туча нависла над плато. Последние лучи солнца белыми протуберанцами проливались на зеленый ковер, но большая часть его уже потонула в зловеще рокочущем сумраке с частыми, короткими молниями. В смятении мы остановились, не зная, что предпринять — бежать ли обратно к сосновым лескам или искать убежища под камнями наверху. И вдруг мы услышали приближающийся злобный лай овчарок. Навстречу нам выбежали трое в белых халатах. Ветер вздымал полы халатов кверху, и казалось, что из лиловых туч слетают к нам какие-то ангелы с белыми крыльями. На перевале было стойбище овечьих отар. Будто сплошное мохнатое серое одеяло покрыло огороженный загон, овцы, тревожно блея, сбились в кучу. Три ветеринара отогнали псов и вывели нас к наскоро сложенной сакле. Едва мы вошли в убежище, как хлынул ливень. В раскрытую дверь сакли было видно нашего проводника, набрасывающего брезент на двуколку и ослика. Ослик, раскинув уши, покорно подставил спину потокам низвергающейся воды.
Мы все расселись на земляном полу. В темноте то тут, то там попыхивали красным трубки пастухов. Пахло махоркой. Старший ветеринар, высокий, статный горец лет за пятьдесят, зажег керосиновую лампу; свет ее сразу выявил сидевших по-турецки на нарах нескольких пожилых пастухов. Они разглядывали нас и в знак приветствия кивали головами. Ливень тарахтел по железным листам, покрывавшим саклю, и от этого треска на душе становилось спокойно и весело.
Старший заговорил с товарищами, и я не поверила своим ушам, услышав английскую речь с американским акцентом. Он говорил о том, что нам здорово повезло — по тропам сейчас несутся потоки воды с камнями и щебнем, идти опасно.
— Митя, они что-то будто по-английски говорят, — зашептал отцу Митька.
Тот в недоумении пожал плечами. Я обратилась к хозяевам по-английски.
— Э-э-э! Да вы, видно, в Америке были? — заметил старик на нарах, выбивая трубку о свою суковатую палку. — А позвольте спросить, где именно?
— В северных штатах, в городе Сиэтле, — отвечала я. И тут, в тесной горной сакле, на которую обрушилась гроза, семь старых пастухов повскакали с мест и, жестикулируя, наперебой оживленно выкрикивали:
