Но дородный не сдавался:
— А! Пустяки. Показали им хорошенько, этим идиотам, и все стало на место… Я вот только что вернулся из отпуска, ездил на машине в Италию. Вы думаете, там мало беспорядков? Не беспокойтесь, тоже бывает… Весь мир сейчас как на дрожжах…
— Никогда не была в Италии, — внезапно вступила в разговор дама в пунцовом пальто и в седом парике, быстро перебиравшая спицами. — Как, наверное, там красиво!
— О-о-о! Это великолепно, восхитительно! Я объездил все лучшие города. Какая архитектура! Какая мощь! Какая старина! Незабываемо!
И тут, словно в противовес моей настроенности, он воскликнул:
— Да! Подумать только, ведь вся культура, вся цивилизация пришла к нам с римлянами. Только когда побываешь в Италии, начинаешь понимать, сколько мы, французы, получили от них и как мы им обязаны! Ведь если б не Рим, мы бы долго еще в звериных шкурах ходили.
Мне страстно хотелось вступить в спор с этим типичным буржуа, но несовершенное знание языка останавливало меня. Зато молодой рыжий тут же отпарировал:
— Так уж вот и в шкурах! Не беспокойтесь, культура все равно пришла бы к нам, хотя бы с востока, из Византии, и неизвестно, что было бы лучше!
Жюльетта улыбнулась и шепнула мне:
— Чувствуешь? Настоящий галл!
— Я, знаете, истый католик! — вскипел дородный. — И считаю, что только католицизм может восстановить порядок в обществе.
Тут вошел контролер, спор мгновенно прекратился, все занялись разыскиванием билетов.
— Этот рыжий, видно, бургундец, — наклонилась ко мне Жюльетта. — Он очень напоминает мне моего сына, тот так же не выносит романского влияния и всего, что связано с Юлием Цезарем. Настоящий галл.
К вечеру мы подъезжали к Парижу. Он уже весь опалово переливался огоньками, дрожавшими во влажном тумане, вытесняя вечерним гулом все дневные наслоения впечатлений от всего, что вне его, Парижа. Он снова засасывал вас своими властными щупальцами. Нам с Жюльеттой еще не хотелось расставаться, и, выйдя на привокзальную площадь, мы зашли в большой бар и заказали по кружке пива.
— А ты все еще, я вижу, возле памятника Верцингеториксу? — улыбнулась Жюльетта на мою рассеянность.
Я подняла свою кружку:
— Я хочу выпить, Жюльетта, за твоего сына, за молодого галла!
— А я — за московского шофера! — ответила Жюльетта, и все лицо ее осветилось нежной улыбкой, и в сеточке морщин засияли добрые темные глаза…
Здесь надо было бы поставить точку, рассказ окончен, но я не могу удержаться, чтобы не процитировать строки из письма Фета к Тургеневу, которые я прочла в рассказе Пахомова «Неизвестные страницы». Эти строчки, написанные в 1858 году, то есть за восемь лет до открытия памятника Верцингеториксу, потрясли меня. Вот они: «Боткину я послал 2 стихотворения и трепещу. Потому что во втором разругал древний Рим, т. е. римлян. Какие бессердечные, жестокие, необразованные мучители тогдашнего мира — что ни эпизод, то гадость. Самая (доблесть) их такая казарменная, их любовь к отечеству такая узкая. Сципионы, Катоны при молодцеватости ужасные звери, а первый даже замотавший казенные деньги губернатор. Грубые обжоры, а между тем несчастный Югурта пропадает как собака, великий, величайший Аннибал гибнет. Иерусалим горит, Греция, куда они сами ездят учиться, растоптана, а они со всех концов света бичами и палками сгоняют золото и мраморы для нелепых подражаний грекам…»
Да! Пожалуй, Афанасий Афанасьевич был прав!
До перевала по широкой каменистой тропе оставалось два небольших подъема. Кустарники по краям тропы становились все реже. Наверху впереди расстилалось зеленое плато Мамисонского перевала, кое-где по нему громоздились огромные камни, словно кто-то убиравший этот альпийский луг забыл сбросить их вниз.
Небольшая группа туристов, с которой я шла маршрутом по Военно-Осетинской дороге, у перевала вдруг как-то вся подтянулась и объединилась, оставив позади ослика, тащившего нашу двуколку с чемоданами, и старого погонщика, смуглого осетина с седой, коротко стриженной головой, похожей на дыню.
Группа наша была необычайно разнохарактерной. Что еще, кроме природы, могло объединить маленькую болтливую врача-гинеколога из Днепропетровска с рыжим, как клоун, застенчивым студентом-математиком с Урала или с молодым грузинским поэтом, почти не владевшим русским языком? Была в группе и странная чета из Ленинграда, пожилые супруги, всегда ходившие рука об руку. Их лица были такими схожими в безликости и выражении отчужденности, что сразу и не сообразишь, кого видишь — ее или его?
