«О прекрасное солнце здешнего лета, — оно ударяет в голову, и неудивительно, что от этого становишься „тронутым“, но так как я был им и раньше, то я наслаждаюсь вполне».
Мы едем мимо сжатых полей пшеницы, и все здесь напоминает пейзажи Ван Гога. Он всегда был опален солнцем. Он сгорел в этих полях, гениальный Винсент, работая на желтом поле, под желтым солнцем, и это, конечно, было гибельным для его нервов и кровеносных сосудов.
Я помню, как мой дедушка Суриков шестидесяти шести лет ездил в Ялту в июле и лежал там на пляже по четыре часа под палящим солнцем, а потом бултыхался в море, а потом еще шел в горы на прогулку. Это было в 1915 году, и никто из врачей тогда не останавливал его от этого безумия. Только теперь медицина распознала, что такое чрезмерное облучение солнцем. А дедушка умер шестидесяти семи лет: можно сказать, еще совсем молодым, от полного склероза сосудов. Так солнце, порождающее жизнь, может пресечь ее, если общаться с ним чаще и дольше, чем следует.
Ван Гог любил желтую мажорную гамму цветов, от лимонной до оранжевой. «Я выкрасил маленький домик, в котором я живу, в светло-желтый цвет, ибо хочу, чтобы он был для каждого источником света», — писал Ван Гог. В этом домике он жил в Арле, оттуда с мольбертом и холстом ходил на пейзажи в поля, мимо которых мы сейчас едем.
Арль — он и сейчас вангоговский. Золотой в лучах октябрьского солнца и лиловый в тенях, он зазывал нас в свои узенькие улицы, раскрывал для нас свои табачные лавочки, предлагая повертеть рулетки со множеством открыток, выставлял для нас к порогам магазинов груды местной керамической посуды, грубоватого, но прелестного фаянса и стекла и плетенных из камыша изделий.
Незаметно очутились мы перед кафедральным собором Святого Трофима, того самого, о котором Ван Гог писал брату Тео: «Здесь есть готический храм, который я начинаю считать замечательным, храм св. Трофима. Но в нем я нахожу нечто странное, нечто чудовищное, нечто уничтожающее, как призрак. Этот чудный памятник такого величественного стиля представляется мне как бы из другого мира, с которым у меня так же мало общего, как со славой Рима времен Нерона…» Эти строчки из письма Винсента здесь, в Арле, полном остатков романской культуры, открывают сущность Ван Гога, тянувшегося не к холодному величию римлян-поработителей, не к их следам, которые существуют сейчас главным образом для кино и фотокамер туристов, а к человеку на земле Прованса, к жнецу, пахарю, к прачкам на Роне, к платанам и кипарисам, к светлым дорогам, к болотам Камарги, где до сих пор царствуют табуны диких белых лошадей, манады черных быков с тонкими рогами полумесяцем и розовые мечтатели фламинго, стоящие в воде на одной ноге. Единственный в своем роде, Винсент любил землю и писал ее и тех, кто тоже любил ее и трудился на ней.
А храм Святого Трофима действительно особый. Мы с Ольгой рассматривали резьбу по камню, украшающую фризы и капители колонн.
— Вот здесь, — пояснила мне Ольга, — больше чем где-либо язычество сливается с христианством. И для тех, и для других лев служил символом мудрости и бесстрашия. Ты посмотри, ведь весь портал посвящен «львиной теме».
И мы рассматриваем львов, преследующих коз, пророка Даниила, брошенного в ров со львами, львиные головы в орнаментах; львы у ног четырех апостолов, стоящих между колоннами портала, и крылатые львы у ног Саваофа в овальном барельефе над дверью. А дверь! Неописуемой красоты, двустворчатая, вся в медных бляхах, схваченная завитушками бронзовых скоб, так хорошо, что трудно глаза отвести!
Отсюда Ника везет нас к древнеримской арене. И я вспоминаю детство, когда мы всей семьей, с отцом, Петром Петровичем, ездили в Арль. Вот она, арена, прекрасно сохраняемая арлезианцами. Ступени лестниц, ведущих на амфитеатры, такие высокие, что влезать на них было неудобно, разве что в римских сандалиях. Я на своих каблуках измучилась, прежде чем долезла по этим древним брусьям до второго этажа. Но то, что я увидела между арками, вознаградило меня за все муки восхождения. От тишины и красоты пустынной арены повеяло таким величием веков, хранящих торжественное молчание, что я долго стояла, не в силах оторваться от этой глубины синего неба и чистоты серого камня.
