Вот он на пороге своего розового дома, медленно сходит со ступенек в свой сад… А вот он уже в саду, сидя на земле, рассказывает каким-то молодым людям, как трудно ему было попасть на лекции в Школу изящных искусств. Глуховатым голосом ведет он свою простую, незатейливую речь:
— Я не был принят в Эколь де бозар, но мне страшно хотелось поработать там со всеми вместе в рисовальных классах. И я заметил, что студенты выходят из школы на перерыв между занятиями без шляп. И однажды, спрятав шляпу, я смешался с толпой, стоящей у ворот школы на улице Бонапарт, и вместе со всеми проник незаметно в класс и стал рисовать как ни в чем не бывало… — Майоль улыбается в усы и смотрит на гостей светлыми блестящими глазами, и веет от каждого его движения какой-то доброй простотой и достоинством…
— Нет легких путей к искусству, — говорил он. — Каждый путь как большого, так и малого таланта всегда труден. Легкие пути не ведут к подлинному искусству, — так говорил он своим молодым друзьям, и они чувствовали, что все, до чего дотрагивался этот гений, оживало.
Майоль любил шутку и смех, и к самому себе он никогда не относился всерьез. Однажды кто-то в споре бросил ему фразу:
— Говорят, что вы лучший в мире скульптор.
— Я? — засмеялся Майоль. — Да я не могу вылепить как подобает вот этой ноги. Это — я!.. А что же тогда другие?..
Он шутя рассказывал собеседникам, что когда-то в молодости он любил таскать фиги из кладовой своей сестры. Но однажды фиги стали быстро исчезать, и он видел, что их, кроме него, кто-то уничтожает. Потом он заметил, что это крысы. И он говорил сестре:
— Как же крыса уносит фигу? Наверно, в передних лапах!.. Ах, я не пожалел бы двадцать франков золотом, чтобы только увидеть, как она уносит эти фиги!..
Как человек сверхъестественный, Майоль никогда не болел и никогда никого не утомлял своим дурным настроением. Из поэтов он любил Рембо, Малларме и читал наизусть всего Бодлера, томик стихов которого сам переплел в оригинальный переплет.
В молодости он дружил с поэтом Лафаргом и даже иллюстрировал издания его стихов. Музыку Майоль любил и знал как подлинный музыковед, и особенно ранних классиков — Баха, Моцарта, Скарлатти, Куперена. Однажды в гости к нему приехала польская пианистка Ванда Ландовская, она так пленила Майоля игрой на клавесине, что осталась в Баниюльсе на два года.
Майоль высоко оценивал труд, каждый труд и любой труд. Мастеровой должен быть в своем деле художником. Он считал, что скульптор не скульптор, если он не мастер всякого ручного труда, если он не «артизан». В Марли ле Руа он сам с тремя каменщиками строил себе дом, так же как Гоген строил себе дом на Маркизских островах. Как и все южане, он сам сажал в Баниюльсе виноград, подрезал фруктовые деревья, любил придавать форму ветвям дуба. Любил угощать друзей вином собственного изделия.
— Это был — бог! И каким благородством, какой учтивостью обладал он, не будучи ни аристократом, ни снобом. Все в нем было необыкновенно искренне и просто, а его искусство было очень внутренним. Не мудрствуя лукаво, он поразил весь мир тем, что порвал в искусстве с прошлым и вызвал огромную ненависть к себе и непризнание. Это сейчас он классик, хотя он остался таким же, как и был…
Майоль погиб через год после того, как был отснят этот фильм. 15 сентября 1944 года он решил навестить своего друга Рауля Дюфи на курорте Берне ле бэн. Повез его доктор Николо в своей машине. Дорогой попали в катастрофу, и Майоль был тяжело ранен, ему искалечило челюсти, он не мог говорить, не мог есть. Он лежал в госпитале и записывал в школьную тетрадку последние свои мысли. Потом его перевезли домой, в Баниюльс, и там 27 сентября он скончался…
7
И все же я пишу не о Майоле, я пишу о книгах двух его исследователей, потому что я не столько знаю, что такое скульптура, сколько чувствую. Есть слово «пластика», которое часто повторяют скульпторы. Это слово многогранно, я слышу его в устах одного из крупнейших хирургов — Вишневского, когда при накладывании швов после операции он говорит: «Дайте другую иглу, вы мне пластику испортите!»
