Я говорю себе: «А что, Сан-А, если ты схватишь большой шприц? Сунешь его под нос дамам-господам. Заставишь пилота пилотировать прямо в Париж на Сене (Франция) и в Большой Дом, заполненный моими, твоими и нашими и проведешь тщательный допрос этой красотки». Но, по правде говоря, проект этот — большой мыльный пузырь. Кокоптер не может переместить более четырех человек, и нет уверенности, что затея удастся.
Девица возвращается. С удивлением я вижу, что человек в плаще залезает в муху-цокотуху вместе с пилотом. Лопасти винта начинают рассекать воздух…
— Они улетают? — восклицаю я.
— Хотят осмотреть местность, поискать беглецов. Давно они отбыли?
— Не больше часа…
Она кивает.
— Давненько… Надеюсь, мы преуспеем. Вы впервые в Восточной Германии? — спрашивает она.
Я чуть не поперхнулся. Мы что ж, за железным занавесом? Но на колбасных обертках было написано «Франкфурт». Ворошу свои познания в географии и вспоминаю, что есть два Франкфурта: Франкфурт-на-Майне, совсем рядом с французской границей, и Франкфурт-на-Одере, далеко к востоку от Берлина. Я думал, что мы недалеко от первого. В действительности, мы в восточной зоне. Вот удар, так удар. Тут уж действительно, не поперло. Наверное, они ищут что-то столь важное, раз уж уволокли нас всех так далеко…
— Да, в первый раз, — уверяю я. И нежно улыбаюсь. — И не жалею о путешествии.
Ее ресницы вздрагивают. Или я ошибаюсь, как говаривал адепт наставления рогов мужьям, приклеивая фальшивую бороду перед тем, как осчастливить собственную супругу, и эта куколка подвержена, и весьма, тому, что называется молдавским клеем к противоположному полу (и потолку). Когда в течение тет-а-тет, вы видите подобный блеск в глазах крошки, можете ставить дневник неизвестного солдата против его вечного огня, что у красотки мощнейшее желание превратить ваш тет-а-тет в живот-на-живот.
Вы же меня знаете уже какое-то время! Вам известно, что нет необходимости посылать мне повестку за неделю вперед с распиской в получении, чтобы я набрал форму для встречи с красоткой.
Придвигаюсь к ее креслу и, без всяких обиняков, запечатываю ее губы. Она не выражает согласия, так как трудновато говорить с полным ртом, но дает понять знаками, что против…
Против того, чтобы я перестал, конечно.
Пока ворчанье кокоптера исчезает где-то наверху, а братва Берю-Пинюш колдобится где-то внизу, я даю мадам доказательства моих любовных концепций. Не буду утомлять детальной номенклатурой, чтобы избавить вас от комплексов, но знайте, однако, что прекрасно получились универсальный сапожок, стягивающая мышеловка и устройство для запечатывания конвертов.
Поскольку она не пресыщается, я предпринимаю дополнительное турне, заканчивая его тевтонским рыцарем — достаточно опасным упражнением с боковым скольжением по холмистым округлостям. Ей нравится.
Сеанс утомил ее совершенно. Она говорит, что это, да еще дорожная усталость (я догадываюсь, что она прибыла издалека) вместе — слишком, и она хочет расслабиться в теплой ванне. Провожаю ее до ванной комнаты. Из предосторожности заглядываю в замочную скважину. Вижу, как она полностью обнажается и забирается в ванну. Опустим ненадолго занавес. Меня ждут другие (дела, разумеется!).
Теперь, когда у меня есть доказательство ее доверия (и какое, не на пять, а на все сто!), я решаю броситься в эту рискованную затею с головой. Тем хуже, если все сорвется. В стиле торнадо, достойном лучшего из вестернов, я влетаю в погреб и освобождаю от цепей моих комиков. Они готовы разорвать меня на части, но я жестом заставляю их заткнуться.
Открываю кладовку, куда мы свалили дорогих усопших.
— Сущий клад для людоеда, — мяукает Берю.
Показываю на труп блондинчика.
— Хватайте джентльмена и быстро закиньте его в лес, пять минут вам на это. Быстро возвращайтесь. Я постою на стреме. Закончив, сами наденьте цепи. Если возникнет опасность, я прицеплю что-нибудь белое на окно салона, вы тогда сховайтесь в кустах до тех пор, пока я не дам знать. Ясно?
— Ясно!
Они умеют молчать в серьезных случаях.
А это как раз такой.
Опять выползаю на первый этаж. Моя мышка продолжает омовение, напевая по-немецки. Тут мне приходит на ум, что я упустил возможность осведомиться, как ее зовут. Это правда, не первая крошка, воспользовавшаяся моим расположением, не будучи мне представлена. В реальной жизни, мои милые, социальные условности не столь важны. Ведь не с именем впадаешь в экстаз, а с тем (или той), кто его носит. «Что в имени тебе моем?», это уж не роскошь для воспоминаний или хохмочек. И не столь важно, что обнимаешься в постели или на надгробном камне. Постель — это в какой-то мере гардероб конформизма, где оставляют игрушечный набор лицемерия: титулы, степени, бандаж для грыжи, документы, деньги, драгоценности, сослагательное повелительного, согласие с принципами, претензии, амбиции, верования, прожекты, иногда искусственную челюсть или ножной протез, родину, хозяина, слугу, доход с церковного прихода… Она нивелирует социальную лестницу, превращая ее в бальный паркет, на котором каждый вальсирует, тангирует, твистует, чарльстонит в своем вкусе и по своим возможностям. Она — фундамент человечества, мои дорогие, как пупок — знамя — основа военного парада.
