Впечатленный таким знанием, Затруханный вешает апокалиптичную голову.
— Я и не подозревал, — только и произносит он.
— Самое чудесное в вас то, что любезные господа, — говорю я резко (меня часто называют резким), — что вы совсем не чувствуете ситуации. Мирно дискутируете, будто на светском приеме.
— А что еще делать? — возражает Необъятный. — Видел эти цепи? Это тебе не облатка для первого причастия, сынок.
Он прав. Надо собраться и только ждать.
Мы только и ждем.
Камера освещена маленькой лампочкой, укрепленной на сводолке и защищенной проволочной сеткой. Свет оттеняет черты наших лиц, уже тронутых беспокойством и боязнью. Мы похожи на четыре восковые статуи из музея ужасов. Зачем нас так приковали? Чтобы избавиться? Гораздо проще было убить! Я действительно не усекаю. Пустое брюхо Толстяка мычит, как корова перед отелом.
Я говорю себе, что время работает на нас. Наше множественное исчезновение привлечет внимание и приведет хижину дяди Тома в возбуждение. Надеюсь, что Старик натравит на наш горячий след лучших гончих. Фуасса продолжает безмолвствовать. Прикидываю, насколько этот тип нас поимел. Принимали его за почтенного гражданина, даже ниже среднего, а он оказался изворотливой лисой. Скорее даже волком! Волк в бабушкиной одежке! А Пинюш прекрасно сыграл роль Красной Шапочки, я же оказался бабушкиным пирогом. Что касается Берю, то он с привычным блеском изобразил горшочек с маслом! Нет, это поклеп! Именно он оказался наиболее проницательным и сумел привести Фуасса в замешательство.
Мы дремлем, измученные инерцией ожидания. Мало-помалу начинаем терять ощущение времени. Хорошо, ходики у нас есть, и мы поддерживаем их ход, но циферблат не показывает, ночь или день сейчас. Поэтому между двумя мандаринами разражается жесткая дискуссия.
— Семь часов, — говорит Пино, консультируясь с своим индивидуальным будильником.
— Наваливается вечер, — поэтизирует Берю. — В ресторанах сервируют ужин.
— Ты с ума сошел, это же семь утра! Солнышко подымается.
— Оно подымается, как мой… и как мои…! — отрубает Берю. — Бедная Пинюшетта, у тебя выключатель съехал с катушек!
Но Пино берет меня в свидетели.
— Семь часов чего? Как по-твоему, Сан-А?
— Я склоняюсь к вечеру, — говорю я.
— Ага! — экзальтируется Толстяк, — а что я говорил выше!
И продолжает грезить…
В вагонах-ресторанах ужинает первая смена. В экспрессе Париж — Ницца должны подавать шампиньоны по-гречески, телятину со шпинатом, сыр и ванильное мороженое с засахаренным миндалем. Хотите верьте, хотите нет, но когда я жмакаю у Кука, к моменту подачи мороженого остается только засахаренный миндаль, а я его терпеть не могу.
Опять грезит.
— Заметьте, что я бы не отказался и от ассорти в настоящий момент. Пауза.
— Слушай сюда, Сан-А, — возобновляет толстяк-диетик, — стало быть, положительно семь часов вечера, так! Но семь вечера завтра или послезавтра?
— По отношению к моменту нашей упаковки? — интересуюсь я.
— Да.
— Ну что ж, у нас семь вечера завтра, — оцениваю я.
Вклинивается Пино.
— А я настаиваю, что у нас семь утра, но семь утра послезавтра.
Берю вдруг заколебался.
— Это может быть, — допускает Толститель. — Я скажу даже больше: это может быть верно.
Мы достигли этой критической точки в дискуссии, когда, наконец, дверь открывается.
Субтильный молодой человек, который так ловко нас упшикал, осуществляет свое появление опять же в обрамлении двух слуг. Молча эти господа хорошие огибают нас, чтобы быть вне нашей досягаемости, и приближаются к Фуасса.
— Скажите, дорогой друг, — бросаю я блондинчику, — не рассматривали ли вы возможность уделить мне три минутки разговора как-нибудь на днях.
— Как-нибудь на днях, пожалуй, — говорит он без тени смущения.
Пока мы обменивались этими короткими репликами, двое других сняли с Фуасса цепи. Окостенение суставов сказывается на бывшем отелевладельце, который не может самостоятельно держаться на ходулях. Но ассистенты нашего достойного молодого человека поддерживают его. Кортеж добирается до выхода, Я надеюсь различить что-либо в проеме двери, но тщетно: мне открывается только коридор с каменными стенками.
