Опять Борис не обратил внимания на то, что Варя употребляет в применении к Черкизу только прошедшее время.
– И вот, пока он говорил, – продолжала сестра, – в казармы подоспели красные курсанты, которых срочно подняли под ружье и направили на ликвидацию мятежа. А самого главного предводителя солдат Сергей застрелил из «нагана». А потом взял меня с собой, не знаю почему.
– Из жалости, – буркнул Борис.
– Нет, чувства жалости он никогда и ни к кому не испытывал, – живо возразила Варя. – Скорее всего он просто упивался своей смелостью – один вышел против пьяной толпы обозленных вооруженных солдат. А я была там и видела его триумф. Ему захотелось иметь рядом человека, который видел его в такой момент.
Варвара вытерла слезы и отодвинулась подальше от Бориса.
– Знаешь, а ведь я почти научилась его любить, – заговорила она удивленно. – Ведь он почти убедил меня, что ничему старому – никаким чувствам и отношениям не место в новом мире. Это не важно, что сейчас нет пока еще никакого нового мира, главное, говорил он, – это измениться самим… Он был романтиком революции…
– Сволочью он был первостатейной, – не выдержал Борис, – десятками, а то и сотнями отправлял людей на расстрел. Там, в депо, половина по его приказу сидели, смерти ждали.
– Я поняла это позже, я ведь не знала, чем он занимается, – согласилась Варя. – Но он говорил, что его послала партия, что он не может не выполнить приказа, что если он откажется от работы в ЧК, то этим предаст революцию.
– Это партия заставляла его вести долгие беседы с арестованными, давать людям надежду на избавление от смерти, а потом отнимать эту надежду и упиваться их отчаянием?
– Тише, ваше благородие, – послышался шепот Саенко неподалеку, – неспокойно тут, не ровен час кто крик услышит.
– Когда я увидела тебя там, на допросе, я думала, что сойду с ума, потом посчитала, что мне показалось, что это не ты. Но когда там, у депо, ты оглянулся… – Голос ее прервался, она всхлипнула и некоторое время молчала. – Как добралась я домой, не помню. Он пришел вечером, веселый, даже какой-то ласковый, говорил, что все идет хорошо, что скоро на фронте обязательно будет перелом, что мы, то есть они, красные, все равно победят. В общем, я плохо его слушала. А потом все рассказала ему про тебя. Что ты единственный, кто у меня остался, потому что раз ты здесь оказался, раз уехал из Петрограда, стало быть, мамы больше нет в живых. Я сказала ему, что потеряла надежду найти тебя, что мне нужно только, чтобы ты остался жив. Я просила его отпустить тебя, я обещала, что никогда с тобой не увижусь… Он меня не слышал или делал вид, что не понимает. Он говорил, что это испытание, посланное мне и ему революцией, что для меня это удачный случай пожертвовать всем ради революции, чтобы я отбросила сомнения… в общем, он очень много говорил. И я отбросила сомнения и сделала то, что подсказывало мне сердце, – просто закончила она.
– Что ты сделала? – тревожно спросил Борис.
– Я убила его. Из его же собственного револьвера.
– Разве ты умеешь стрелять? – От неожиданности Борис спросил совершенную ерунду.
– Он научил меня стрелять, да и в упор трудно промахнуться. – Глаза у сестры стали совсем темными. – Я должна была спасти тебя. И сказать тебе еще? – вдруг по-детски добавила она. – Я совершенно об этом не жалею, если бы понадобилось сделать это еще раз, то ради тебя я сделала бы это не колеблясь.
– Боже мой, девочка, – пробормотал Борис и подумал, что ради спасения ее жизни он не колеблясь перестрелял бы целую красную дивизию.
– В голове у меня теперь все встало на свои места, – продолжала Варя. – Возможно, кто-то всерьез верит в мировую революцию, но я никогда не соглашусь, что ради сомнительного ее торжества сын должен убивать отца, а сестра спокойно смотреть, как брата ведут на расстрел. Я не понимаю, как могла так долго жить с ним, он мне отвратителен, уж лучше пьяные солдаты Багумского полка или этот матрос из депо.
– По тем хоть сразу видно, что сволочи, – согласился Борис, – а этот Черкиз сам не из простых, как ему может быть с ними по пути? Из-за таких, как он, больше всего вреда. С теми-то все ясно: страшный народный бунт, еще Пушкин описывал. Зависть к богатым одолела – опять же можно безнаказанно пограбить. Набрал мужик добра, все, что взять не мог, – сломал, пожег – и доволен. Больше ему ничего и не надо. А эти, большевики грамотные, как твой Черкиз, теорию под такую, с позволения сказать, революцию подводят. Вот кто самые мерзавцы-то и есть.
