Саенко подошел к этому казацкому клубу и, вежливо откашлявшись, поздоровался:
– Здорово, земляки!
– Хохол казаку не земляк, – грубо ответил средних лет казак с большим, сильно смахивающим на красную картофелину носом.
– Прощения просим, господа казаки! – ничуть не обиделся Саенко. – А вот туточки у меня есть одна вещь, так, может, господа казаки подмогнут с ней разобраться, какого она сорту и не может ли от нее быть вреда христианской душе? – С этими словами хохол хитро ухмыльнулся и вытащил из-за пазухи большой, довоенного образца штоф казенной водки.
Казаки при виде такой невиданной редкости – в России лет уж пять, как был введен «сухой закон», и казенной водки было не достать ни при каких обстоятельствах, так что приходилось довольствоваться самогоном – невероятно оживились и забыли о своем недоброжелательном отношении к великому украинскому народу. Тот же грубый красноносый казак, маленькие глаза которого при виде штофа зажглись огнем, как угольки, какими он раскуривал свою любимую короткую трубочку, подвинулся на бревне, давая Саенко место рядом с собой, и проговорил голосом куда более гостеприимным, чем прежде:
– Христианской душе вреда не может случиться ни от какой соответствующей вещи, а эта вещь и вообще самого знатного сорту, сейчас по ней видно. Только надобно, земляк, опробовать эту вещь на вкус – тогда уж мы точно сможем все про нее сказать. Так что садись рядом и откупоривай.
Решительное и лаконичное предложение красноносого философа было немедленно приведено в исполнение. Штоф откупорили и пустили по кругу.
Саенко сразу же сделался лучшим другом всего казацкого сословия. Его наперебой угощали табачком, подносили огонь к короткой, вполне казацкого вида трубочке и вообще провозгласили единодушно, что еще самая малость – и был бы он, Саенко, самый что ни на есть настоящий казак. Этот лестный приговор как нельзя более воодушевил Саенко, и он в подтверждение его справедливости сообщил благожелательным слушателям, что в молодые свои годы, покинув родные места с чумаками, добрался аж до самого терского края и прожил целый год в станице Кудебской.
– Так что, считай, я вам что ни на есть земляк!
– Земляк, земляк! – добродушно согласились казаки. – В Кудебской, говоришь? Вон Михеев тоже из Кудебской! Эй, Михеев, подойди до нас, тут земляк твой нашелся!
Михеев, молодой довольно казак с густыми сросшимися бровями и обвислыми длинными усами, поил в это время свою лошадь. Услышав про земляка, он с большой готовностью поручил своего коня однополчанину и степенно подошел к беседующим на бревнах. Саенко в качестве первого и наиболее убедительного аргумента протянул Михееву штоф, в котором еще изрядно плескалось. Михеев уважительно приложился к бутылке и, сильно потеплев лицом, обратился к новому земляку:
– Неужто ты, братец, из Кудебской? Чтой-то я тебя в личность не припоминаю. Да и вообще ты вроде бы не казак…
– Не, какой я казак! – скромно отмахнулся Саенко. – Я год только один у вас в Кудебской жил, по молодым годам… А только запомнил станицу вашу на всю мою остатнюю жизнь. Это не земля у вас, а просто мед с сахаром. Рай земной, одним словом. Земля черная, рассыпчатая как пух. Реки рыбны, прохладливы. Леса – ягод, птицы, зверя полным-полно. Сады плодовитые, огороды тугие, сочные. Луга зеленые, веселые, пчелы некусачие, меда сладкие, цветы – нет душистее…
Михеев, совершенно расчувствовавшись, приложился снова к штофу. Глаза его подернулись мечтательной пеленой, и едва ли даже не слеза блеснула в очах сурового казака. Однако по прошествии нескольких задумчивых минут, наполненных сладкими воспоминаниями, казацкая душа запросила конкретных деталей.
– А у кого ж ты, братец, жил? – спросил Михеев новообретенного земляка.
– Так у бабки Акулины, – с готовностью ответил Саенко.
– Это которая же Акулина? – не унимался любознательный казак.
– Да горбатая такая, старая совсем… То ж давно было, ты ее, может, и не помнишь…
– Чего ж не помню? Возле церкви, что ли? Только не Акулина, а Аксинья.
– Во-во, Аксинья, – подтвердил Саенко, – я ж говорю – давно было, я уж и забыл – Аксинью Акулиной обозвал. А неужто еще жива, старая?
