– Но когда же, Софи, когда и где? – задыхался Борис.
– Мой мальчик, я все устрою, а сейчас вы должны идти.
– Но вы обещаете?
– Конечно. – Голос ее чаровал, а фиалковые глаза сулили неслыханное блаженство.
Он с сожалением выпустил ее из объятий и нетвердыми шагами направился к двери. После его ухода Софи закурила длинную дамскую папиросу и подошла к окну. Когда внизу появился Борис, она спрятала руку с папиросой за занавеску и помахала ему свободной рукой. Она была совершенно спокойна, потому что выяснила все, что ей было нужно, когда прижималась к нему в страстном поцелуе, – картина Мантеньи была у него с собой.
Еще в саду из раскрытого окна Борис услышал смех Вари. Это было так удивительно – слышать ее смех, звонким колокольчиком рассыпавшийся по комнате. Раньше она только плакала, потом болела, Борис думал, что сестра разучилась смеяться. Войдя в комнату, Борис понял, кто сумел заставить сестру смеяться. Алымов сидел у стола и тоже выглядел необычайно оживленным. Исчезло хмурое выражение лица, даже появился румянец на щеках. Они смотрели друг на друга и все время спрашивали: «А помнишь?» Борис открыл дверь, думая, куда бы ему половчее спрятать картину.
– Где ты был? – осведомилась Варя, и в голосе ее послышались ревнивые нотки.
– У княгини Анны Евлампиевны, она больна, – коротко отвечал Борис.
– А эта женщина, ее компаньонка, тоже была там? – Варя подошла и звонко чмокнула его в щеку.
– С чего ты взяла? – неподдельно удивился Борис.
– От тебя пахнет ее духами, – уверенно заявила сестра.
– Вовсе это не ее духи! – запротестовал Борис.
– А чьи же тогда? Вот и попался! – Варя засмеялась и, как в детстве, захлопала в ладоши.
– Варвара, прекрати! – сердито заговорил Борис. – Я к княгине ходил по делу.
– Да ты посмотри на свое лицо, – не унималась сестра.
– Она права, – поддержал Алымов, – у тебя, брат, физиономия так сияет, что весь Ценск осветить можно, не хуже электричества.
– Саенко! – рявкнул Борис. – Аркадий Петрович скоро придет?
«Партия наметила жесткие меры, которые должны провести все партийные, советские и профсоюзные организации для привлечения более широких слоев рабочего класса к делу борьбы с Деникиным на Южном фронте, который стал главным фронтом страны…»
В. Ленин. Правда, 191
На третий день после возвращения из рейда офицеры собрались в ресторации Пунса. Компанию пригласил Петр Алымов, который, естественно, никому не сказал о том, что попросил его об этом Ордынцев. Борис же назвал Алымову участников нынешнего сборища. За столиком неподалеку от эстрады сидели Алымов, Мальцев, Осоргин, Коновалов и Ордынцев.
Народу в зале было предостаточно, дамы в присутствии такого количества офицеров, что называется, воспрянули духом и показали себя во всем своем великолепии. Сияли свечи и бриллианты, звенели хрусталь и дамский смех.
Сцена была украшена разноцветными китайскими фонариками, сзади какой-то голодный художник намалевал пагоду. Заиграла тихая музыка, и на сцену мелкими шажками выбежали девицы из кордебалета с японскими веерами и в кимоно. Публика перестала разговаривать, с любопытством ожидая, что последует дальше. Но внезапно в луче света появился грустный человек в костюме Пьеро, лицо его было щедро присыпано мукой, а глаза подведены черным.
– «В бананово-лимонном Сингапуре…» – завыл он, бездарно подражая Вертинскому.
Посетители ресторана разочарованно вздохнули и вернулись к прерванным занятиям – еде и легкому флирту.
Борис старался показать всем, что сегодня он много пьет. Он сидел в стороне от штабс-капитана Коновалова, которого увидел воочию, только вернувшись из рейда, – раньше как-то не случалось. Борис старался приглядываться к нему, но незаметно, чтобы не спугнуть. Он надеялся, что в глазах у него не отражается его отношение к этому человеку – ведь в том, что именно Сергей Коновалов является тем самым предателем, пославшим на смерть больше тысячи людей, у Бориса уже не осталось сомнений.
– «…Сингапуре…» – тянул жалкий Пьеро.
– Вот в каком-нибудь Сингапуре все мы и окажемся через некоторое время, – оглянувшись на сцену, желчно бросил Осоргин.
