– А вот и ваш герой! – с язвительной усмешкой сказал Осоргин, показывая взглядом на приближающегося к столу полковника.
Аркадий Петрович выглядел чрезвычайно взволнованным.
– Господин поручик! – громко обратился он к Ордынцеву, сдержанно кивнув всем присутствующим. – Вы что-то празднуете? Не вижу особенных оснований. Вы немедленно нужны мне. И попрошу вас как можно скорее привести себя в порядок.
– Что случилось? – проговорил Борис, медленно поднимаясь из-за стола.
– Наш человек сбежал. – Горецкий понизил голос, однако всем сидящим за столом его слова были хорошо слышны.
– Как это ему удалось? – растерянно спросил Ордынцев.
– Проворонили, мерзавцы! Оглушил часового… Ну, далеко он все равно не уйдет – город мы оцепили, единственная конспиративная квартира нам известна – это его собственный дом, так что деваться ему некуда… Идемте, поручик! – После этих слов полковник обвел взглядом присутствующих и сказал негромко, но твердо: – Простите, господа офицеры, я должен увести вашего приятеля. – С этими словами он развернулся и быстрыми решительными шагами покинул зал.
…Князь, ваша светлость, прошу вас, прошу вас, не надо
Этого пьяного, этого снежного ада… —
надрывно выводил бледный человек на эстраде.
Вечером того же дня на Грибоедовской, в мясной лавке Стаднюка, где всегда можно найти свежую телятину и отличный тамбовский окорок, творилось что-то странное. Сам хозяин, связанный по рукам и ногам, с кляпом во рту, был заперт в кладовке. Он поводил по сторонам выпученными глазами и горько сожалел о том дне, когда черт дернул его влезть в политику и связаться с петлюровским подпольем. В эту минуту лицо его, полнокровное, надутое и очень раздосадованное, весьма напоминало ту бычью голову, что многие годы служила вывеской и украшением его лавки.
Сама лавка была заперта, что неудивительно в девятом часу вечера и не опасно для коммерции господина Стаднюка. В помещении лавки не было посторонних, одни только мясные туши безучастно висели на своих крюках, напоминая ранних христианских мучеников.
В заднем помещении лавки было, напротив, весьма людно. Аркадий Петрович Горецкий, отойдя на пару шагов от созданного им шедевра и воздев на нос пенсне, с немалым удовольствием любовался своим творением. Унтер-офицер Ельдигеев был по своему восточному обыкновению невозмутим, Борис же Ордынцев хохотал до слез и махал руками:
– Ох, Аркадий Петрович, ну и юмор у вас!
Горецкий повернулся к Борису и сказал:
– Не вижу ничего смешного. По-моему, сходство удивительное. Ельдигеев, погасите-ка свет!
Посреди комнаты, ловко пристроенная Горецким в глубокое резное кресло, сидела одетая в темно-серый сюртук свиная туша, позаимствованная из запасов господина Стаднюка. Голову туши украшал аккуратный черный картуз, а на рыло были надеты круглые очки с очень выпуклыми стеклами. Когда Ельдигеев погасил свет, в чрезвычайно слабом освещении, пробивающемся сквозь закрытое ставнями окно, сходство свиной туши с покойным, недоброй памяти господином Кулябко, сделалось просто бесспорным.
– Шутки шутками, – проговорил Горецкий вполне серьезным и несколько напряженным голосом, – но сейчас от нас потребуется большая осторожность и предельное внимание. Господин Коновалов – крайне опасный преступник, на его совести больше тысячи погибших в рейде Дзагоева. Никакой Джек-потрошитель, никакой знаменитый душегуб прошлого не сравнится с ним числом своих жертв. Есть, правда, поговорка: «Одно убийство – убийство, тысячи убийств – политика», – но я эту поговорку считаю аморальной. Кроме того, если отряд Дзагоева он погубил руками махновцев, то Никифора Пряхина убил своими руками. Итак, еще раз повторяю диспозицию. Вы, Борис Андреевич, прячетесь за дверью, ведущей в лавку, вы, Ельдигеев, – возле выхода во двор. Я караулю в кладовке, заодно прослежу, чтобы хозяин вел себя прилично и не шумел. И будем надеяться, что Коновалов заглотил нашу приманку. По местам, господа!
Все трое разошлись по своим позициям, проверили оружие и приготовились к долгому ожиданию. Связанный Стаднюк пытался на первых порах жалобно и укоризненно мычать, но Горецкий ткнул его револьвером в бок, и мясник обиженно замолчал.
