Он тряхнул головой и коротко свистнул. Конь послушно пошел рысью. Что ж, если нагонит — придется и коня Митридата остановить стрелой.
Он ниже наклонился к шее коня и пустил его галопом.
Когда Диофант увидел Митридата неподвижно лежащим в траве, у него сдавило горло — он подумал, что опоздал. Рядом с Митридатом стоял храпящий, поводящий боками конь. Диофант спрыгнул на землю и остановился, не решаясь подойти.
Митридат поднял голову, и Диофант облегченно вздохнул.
— Где остальные? — ровным голосом спросил царь.
— Там, — Диофант неопределенно махнул рукой и устало сел рядом.
— Это хороший конь, — сказал Митридат отворачиваясь. — Я хочу поблагодарить их. Они сделали мне подарок, достойный царя.
— Я уже отблагодарил их.
Митридат ничего не сказал на это. Диофант внимательнее посмотрел на него и увидел на лице следы слез. Он замер. Теперь он был доволен, что не догнал царя раньше, что не увидел плачущего царя. Митридат, словно не видя его замешательства, взглянул ему прямо в глаза.
— Кто из них сделал это? — спросил он.
— Не знаю. Некогда было спрашивать. Теперь это неважно. Важно, что ты справился с конем. Я знал, что ты справишься.
— Это хороший конь, — повторил Митридат. — И я больше не сяду на него. И никто другой больше не сядет, — он встал, положил руку на холку коня. — Пусть ходит в табуне. И пусть помнит о единственной поездке с царем. Я тоже буду помнить о ней. А теперь, — он снова повернулся к Диофанту, — теперь нам пора.
— Да, — сказал Диофант. — Нам пора.
Он тоже поднялся, подошел к царю.
— Слушай меня внимательно. Ты должен идти в порт.
— Зачем? — без всякого удивления спросил Митридат.
— В порту стоит одна триера, — Диофант замолчал.
— Продолжай, — голос царя был монотонен.
— Триера носит имя «Галена» и принадлежит царю Боспора Перисаду.
Глядя в глаза Диофанту, Митридат спросил:
— И я должен исчезнуть?
— Да.
После некоторого молчания Митридат сказал:
— Я понимаю. Моей жизни угрожает опасность.
— Да, — кивнул Диофант. — А Перисад — наш друг.
— Погоди, — нахмурился Митридат. — Ты не дал мне договорить.
— Прости.
— Мне угрожает опасность. Значит, я должен скрыться. Но разве царь может скрываться, спасая свою жизнь? Ведь тогда я перестану быть царем.
— Нет.
Митридат взял его за руку.
— Ответь: я — царь?
Диофант отступил немного, не зная, что сказать.
— Я — царь?
Глаза Митридата надвигались на него, расширялись, обступали со всех сторон, он чувствовал, что тонет в них.
— Ты — царь, — выдохнул Диофант.
— Хорошо, — Митридат отпустил его руку, отвернулся. — Ты позаботишься о моем коне.
— Хорошо, царь.
— На нем никто не должен больше ездить. Пусти его в табун.
— Я понял, царь.
— Значит, Перисад, — медленно произнес Митридат. — Царь Боспора.
— Он — твой друг.
— У царя не может быть друзей. Я иду, Диофант. Триера «Галена». Я запомнил. Я иду.
Он возвращался.
Флейта за спиной безостановочно выводила однообразную мерную мелодию. Мелодию сопровождали ритмичные удары бубна, и в такт им, так же мерно и ритмично ударяли по упругим волнам весла.
Он возвращался, хотя возвращаться — значит, идти назад, а он шел вперед, не желая оглядываться, не желая останавливаться, не желая еще раз ступить туда, где уже остался его след.
И все-таки это было возвращением.
Потому что семь лет назад эта же триера, неизвестно как оказавшаяся вдруг в Синопе, унесла его прочь, к берегам Таврики. Потому что теперь позади остались семь дней пути, семь лет изгнания, Пантикапей, дворец боспорского царя.
Пантикапей…
Он вставал в памяти каким-то тусклым, серым, наполненным нездоровой влажностью, сыростью. Каким-то негостеприимным. Понт Аксинский, Понт Эвксинский…
Негостеприимным… Но почему? Ведь именно Пантикапей, столица далекого Боспора, дал ему приют — ему, двенадцатилетнему мальчишке, гонимому, бездомному, царю-не-царю. И все-таки негостеприимным. Призрачным. Словно обитали в нем не люди, а призраки, словно приютило его царство теней.
«Ц-царс-с-ств-о теней…»
И не Понт Эвксинский переплывал он сейчас — Лету, Реку Забвения. А в памяти тени, тени…
Тени.
Сейчас ему казалось, что это не его память, что не он пробыл там семь долгих лет, а кто-то другой, хорошо, очень хорошо ему знакомый. И этот другой рассказал, нашептал ему о семи пантикапейских годах, нашептал вкрадчиво и назойливо, напел вполголоса, а он, забывшись в полудреме, слушал и запоминал — не Пантикапей, но рассказ о нем, шепот о нем.
