2
19 января
Мельница выбросилась в Архангельске из окна, с шестого этажа. Головой о землю, насмерть. Дубрава потом рассказывал, что в последнее время она грустила, все заговаривала об Островах, и глаза у нее делались пустые, отсутствующие. В тот жуткий день он, как обычно, пошел после ужина к себе, поработать, а Тоня осталась мыть посуду. Вдруг в квартире повеяло свежим воздухом. Почуяв недоброе, Дубрава выбежал из кабинета. Окно в кухне было распахнуто, ветер трепал занавеску, а внизу, возле дома, на белом снегу чернело бесформенное пятно… словно тряпичная кукла. На столе Мельница оставила стихотворение-колыбельную. О том, что полетит над Островами, своей единственной землей, которой не успеет коснуться руками, потому что северный ветер ее подхватит да развеет: у моря потеряет, на дюнах позабудет, в лесу рассыплет, по дороге обронит, а остальное бичам в поселке раздаст, на поминки. Не пройдет и сорока дней, и застывшее в глазах небо снова просветлеет…
3
Через четыре дня тело Мельницы привезли на Соловки, самолетом. Сперва хотели положить в морг, но потом решили устроить панихиду в бывшей гостинице «Петербургская» — администрации музея. Коллектив взял организацию похорон на себя, поскольку Антонина там когда-то работала. Распределили роли: кто готовит поминки, кто дежурит у тела, кто копает могилу. Гроб поставили в пропахшей дешевым табаком курилке — на двух длинных столах, вынесенных из канцелярии. По бокам стулья с откидными сиденьями, как в кинотеатре, по четыре в ряд. Полумрак, шепот, шорох и всхлипывания. Гроб открыт: забинтованная голова, вмятина во лбу, лицо набрякшее, чужое. Сажусь среди одетых в черное баб. Все молчат. Горят неровным пламенем свечи, крутится под опущенными веками кино. Первый день на Соловках. Начало октября. Я приехал прямо из Абхазии, с войны. Полыхающая желтым грязь, покрасневшие осины, а море — зеленоватое, словно бутылочное стекло. В воздухе пахло только что засоленной сельдью и гнилыми водорослями. Поселок будто обезлюдел — собаки да козы. Пустая гостиница. Девушка-администратор так и села от изумления — корреспондент, да еще иностранный.
— А вы зачем приехали? — поинтересовалась она. — На экскурсию? Зайдите в редакцию, в «Соловецкий вестник». Там главный редактор такая славная женщина, все покажет, расскажет.
Так и случилось. Это была Тоня…
Скрипит лестница в коридоре, входят еще бабки, пьяницы. Жадно глазеют, долго устраиваются, жалуются на холод (в музее за неуплату отключили отопление). Сидим закутанные, в шубах да валенках. Старухи постепенно умолкают, погружаются в себя, порой какая-нибудь всхлипнет, будто сквозь сон…
…Тоня постепенно появлялась из-за редакционного стола: сперва огромное, словно мельница (отсюда прозвище), тело с лицом удивленной девочки, потом добрые глаза за толстыми стеклами и легкий запах алкоголя, наконец теплые руки и застенчивая улыбка. Она как раз сверстала номер и собирается в лес, так что если я хочу, можем пойти вместе — по дороге и поговорим. Мы выходим из поселка. Послеобеденная пора, бабье лето, порыжевшие березы. Теплый песок, теплый мох. Лениво болтаем — ни о чем. И обо всем. Доходим до кладбища. За его воротами, с самого краю лежит Юля. Поэтесса и Тонина подруга. Она повесилась в лесу, оставив томик стихов, четверо детей и мужа, тоже поэта. Двадцать пять лет. Большая фотография на железном кресте, на ней — огромные черные глаза.
— Ты никогда не думал, где ляжешь, где тебя закопают?
Немного дальше — густой кустарник и могила неизвестного зэка. Тонина идея: каменный холмик, насыпанный руками детей и внуков жертв СЛОНа. В камнях, как и в словах, живут наши предки, их духи. Это еще саамам было известно… Мы петляем между могилами, листья шелестят, сквозь них просвечивает солнце, тут православный крест, там красная звезда и на каждой могиле стопка. Приходи, присядь, выпей…
В коридоре снова шум. Бабули гурьбой выходят. Замерзли. Кто-то из них смачно ругает начальство и весь свет. Остальные одобрительно покашливают. Пришел пьяненький Петя-послушник. Читать псалмы. (Монахи отказались — самоубийца, мол.) Начал тихо, mormorando, словно про себя, потом громче, монотонно, покачиваясь в такт. Я кутаюсь в тулуп. Дрожит пламя свечей. Псалом бежит, словно дорога вдоль морского берега: «Человек, яко трава — дние его, яко цвет сельный, тако отцветет…»
