Меж людьми, составлявшими ее, царила сравнительная тишина, и было заметно какое-то сосредоточенное ожидание зрелища, в котором толпа еще не обнаруживала желания принять активное участие. Мы направились прямо в центр ее и скоро догадались о причине странной тишины и спокойствия, изумивших нас вначале. Отсутствие ужасных симптомов повального грабежа и резни, которые мы видели прежде на каждом шагу, — преследование, крики, проклятия, пьяный вой — успокоило нас сперва, но не надолго. Толпа, бывшая перед нами, видимо находилась под влиянием организованной силы, и наши сердца только сильнее сжались при этом открытии. От слепой ярости обезумевшей в погоне толпы, похожей на сорвавшегося с привязи бешеного быка, еще можно было спастись. Но холодное, кровожадное преследование не оставляло никаких шансов.
Все, без исключения, лица были направлены на старые дома, находившиеся напротив реки. Площадка перед ними была пуста, и несколько десятков королевских стрелков и конных стражников, стоявших в оцеплении, не допускали сюда народ, нанося наиболее смелым из толпы удары плашмя своими палашами. По сторонам площадки, там, где она закруглялась по линии домов, стояло по небольшой группе всадников, где-то по семь человек в каждой. В центре этого свободного пространства выделялся одиночный всадник, передвигавшийся на своей лошади взад и вперед по площадке, внимательно посматривая на дома. Это был громадного роста человек, вооруженный с головы до ног, в высоких сапогах и с большим пером в шляпе, мерно раскачивавшимся при каждом движении. Лица его я не видел, да это и не нужно было. Я и так узнал его. Мучительный стон вырвался у меня — это был Безер! Смысл происходящего становился понятен. Всадники — большей частью суровые бородатые швейцарцы, — смотревшие с презрением на окружавшую их толпу и не жалевшие ударов, все носили его цвета и были вооружены также с головы до ног. Весь этот порядок и дисциплина были делом его рук: он добивался своего мщения. Стальным кольцом он охватил нашего друга, и я чувствовал, что для него пропала последняя надежда. Пытаться пробить себе дорогу сквозь эту организованную вооруженную облаву, — это было то же самое, если бы Луи де Паван уже лежал на пороге своего дома рядом со своим слугой.
С отчаянием смотрели мы на старые деревянные дома. Крыши их представляли лабиринт крутых скатов, желобов, покосившихся труб, обветшалых шпилей и гниющих брусьев. Между ними, должно быть, и скрывался жених Кит. Да, это было недурное место для игры в прятки, но только не со смертью. В нижних этажах домов не было ни окон, ни дверей, потому что, как я узнал впоследствии, этот берег часто затоплялся рекой. По всему фасаду шла длинная деревянная галерея, выше человеческого роста, на которую вели две деревянные лестницы по концам ее. Над первой галереей располагалась вторая, а выше — ряд окон в скатах крыш. Весь же квартал, в семьдесят или восемьдесят шагов длиною, состоял из четырех домов, в каждый из которых вела особая дверь, открывавшаяся в нижнюю галерею. Несомненно, что, если бы Видам замешкался, Луи вполне мог бы скрыться здесь; и, когда толпа бросилась бы беспорядочным потоком в этот лабиринт комнат и переходов, то при некоторой удаче, он мог бы остаться незамеченным и скрыться отсюда после того, как они покинули бы здание.
Но часовые были уже не только в каждой галерее, но и на крыше. При малейшем их движении или при попытке заглянуть внутрь домов, где «работала» группа солдат, отряженная для розыска беглеца, в толпе поднимался ропот, иной раз переходивший в рев, который наводил на меня такой ужас ранее. Казалось, волнение начиналось с дальнего конца толпы, где собралось самое отребье, и всадникам Видама не раз приходилось вступать в борьбу на периферии. Отсюда же вскоре раздались и звуки воинственной песни, подхваченные остальными:
«Hau! Hau! Hugenots!
Failes place aux Papegots!» 20
Песня эта, как известно, была распространена между протестантами, а для пущей забавы и в насмешку над гугенотами последние слова в каждой строке были переставлены.
