За разговорами мы не заметили, как уснули. Разбудил нас ласковый голос Людмилы Александровны. Уже развиднелось. Открылась мутная от дождей Колыма — стремительная, вся в водоворотах. Ярко зеленел свежевымытый лес на другом берегу, угрюмо синели горы. Небо все еще хмурилось. На нашем берегу уже собрались машины, пришел паром. Бульдозеры сгребали гальку, готовя подъезды, начиналась переправа.
Хорошо выспавшаяся, Людмила Александровна настойчиво пыталась выяснить, что за милые зверушки носятся вокруг нашей машины. Я снисходительно усмехнулся: какие тут, на краю поселка, могут быть «зверушки»? Но оказалось, что ошибся. Потянувшийся сладко шофер заметил мимоходом, что это, должно быть, евражки — суслики. Так оно и оказалось. По-научному их длиннохвостыми называют, а евражками, надо думать, прозвали русские казаки, что первыми вышли к Тихому океану. Не могли они, конечно, не обратить внимания на безбоязненных зверьков, что жили по берегам овражков целыми поселениями, умели стоять на задних лапках и, сложив передние на груди, подсвистывать прохожему, как бы уговаривая задержаться для беседы.
Часа полтора я вместе с Людмилой Александровной ползал по земле, пытаясь их сфотографировать. Рыженькие, с серебристыми, в крапинку спинками, поблескивая черными бусинами глаз, они легко становились на задние лапки, в удивлении приподнимались и... быстро ныряли в норку. Но в тот же миг высовывали нос совсем из другого места и подавали сигнал, словно приглашая поиграть в прятки. Поймать их было бы трудно, но стоило присесть и протянуть руку с угощением, евражки сами шли к человеку.
— Прирученные, наверно, — подметил Саша. — Переправа рядом, вот геологи да шоферы и балуют. В экспедициях-то евражки всегда обычно живут заместо кошек да собак, публику развлекают. Удивительно, как только им удается в здешних условиях выживать? Ведь зимою морозы под пятьдесят. Реки до дна промерзают, землю ломом не пробьешь, а им хоть бы что, спят себе в норках, пока весна не придет. Чуть подтает, они тут как тут...
Вдали уже виднелся голубоватый, невесомый пик Абориген. Совсем недалекой казалась теперь экологическая станция, но мы опять проблуждали чуть ли не целый день: Саша не знал дороги. Машину немилосердно качало на разбитых вездеходами лесных дорогах. Облака рассеялись, заголубело небо, и температура воздуха сразу поднялась градусов до двадцати пяти. Я задыхался в пыли, отделаться от которой не стало теперь никакой возможности.
И только потом я сумел оценить красоту окружающих мест. Подметить нежнейшую зелень лиственничных лесов, поднимающихся по склонам гор, влажность мхов, обилие высокой травы и кустарников в пойме Вакханки. Все здесь дышало первозданностью... Но в первый момент, думая лишь о том, как бы побыстрее покинуть осточертевший кузов, я зло вывалился через борт, едва не задавив с визгом бросившуюся прочь собаку, и, не видя ничего, вызвал усмешки своим пропыленным видом. Я ударил себя в грудь, пыль взлетела столбом. В толпе собравшихся у машины людей захохотали еще пуще. И тут, как назло, ко мне подкатился человек с перевязанной щекой и, держась за флюс, деловито спросил: «Какова ваша дальнейшая программа?» Я едва удержался от колкостей, но вовремя понял, что и ему сейчас не до шуток.
— У нас вездеход на озеро Джека Лондона отправляется, — объяснил он. — Зоологи, ландшафтоведы едут на исследования. Так, может, с ними хотите отправиться?
— Даниил Иосифович, — подошел к нам высокий светловолосый парень с бородкой, — разве не видите — человек в разобранном виде. Ему сейчас только банька и поможет, — и без разговоров повел меня за собой.
В день моего приезда на станции находилось более полутора десятков специалистов, где были энтомологи и почвоведы, геоботаники, ландшафтоведы, биогеоценологи и многие другие. Даниил Иосифович Берман, который здесь руководил научными исследованиями, морщась от боли и время от времени поглаживая флюс, посоветовал мне не вдаваться в дебри узкоспециальных исследований, а попытаться понять одно: работы всех ученых направлены на долговременное изучение окружающей среды, которая существует по извечным природным законам.
