— Хэк! Хэк! — закончив петь, подогнал олешек. — Ва-ах, моржовая задница! — выругался, увидев вдруг за сопкой у леса чужую ярангу. Узнал сразу — оленные чаучи-чукчи. Не любили чукчи эвенков, а уж Иттымата вообще терпеть не могли. Вскинул Иттымат хорей — побыстрей объехать ярангу, да не тут-то было: выскочили из яранги сразу трое — видно, чужих оленей услыхали. Двое мальчишек, один повыше, широкоплечий, в богатой парке — настоящий богатырь. Кажется, встречал его Иттымат еще по весне на большом оленьем празднике.
Так и есть. Узнали и Иттымата. Дождались, когда подъехал ближе, поздоровались, однако в ярангу не пригласили — обида.
Ну, обида на малице не виснет.
Не показав вида, слез с нарт Иттымат.
— Все ль здоровы в стойбище? Приносят ли важенки оленят? Камлает ли еще старый Чеготтак?
Здоровы все в стойбище чаучей, и важенки оленят приносят, и Чеготтак камлает, спасибо за заботу. Только вот лучше уважаемому Иттымату к белым людям не ездить. Говорят, болезнь у них какая-то неведомая, видно, наслали духи. Так что лучше не ездить туда Иттымату, лучше не ездить.
Совет этот сопровождал коренастый — Иттымат вспомнил: Ыттыргыном его зовут — весьма красноречивыми жестами, расшифровывающимися однозначно: убирался бы ты, хитрый проныра, из этих мест подобру-поздорову.
— Да, позабыл я, — спохватился вдруг Иттымат. — Мне ж в гости надо, в стойбище на Чокырдахе-реке, свадьба там.
— Вот, вот. Езжай, — бесстрастно кивнули чаучи, а Ыттыргын победно ухмыльнулся.
Ухмыляйся, ухмыляйся, молодой дуралей, не родился еще в тундре человек хитрей Иттымата!
Повернул Иттымат упряжку, прыгнул в нарты да погнал назад:
— Хэк! Хэк!
По пути оглядывался незаметно — ага, так и есть, бежит за ним малец-чукча. Ну, беги, беги, коли ног не жалко. Два дня ехал назад Иттымат. Не торопясь особо ехал, останавливался часто, отдыхал. Два раза светало. Два дня бежал за ним чукча-чауча. Два дня бежал, на третий исчез — устал, наверное.
Хмыкнул Иттымат, надрезал пристяжному оленю вену, попил свежей кровушки да резко повернул вправо, к большой соленой воде. Затем объехал пару больших сопок — и суток не прошло — выбрался к Индигирке. Не с той стороны, где чукчей встретил, совсем с другой — знал, куда ехать. Поставил внизу, за сопкой, ярангу. Теперь — и за дело можно.
— Хэк! Хэк!
Ага — вот и прорубь. Вот и русичи — воду в бадейке тащат.
Стегнул Иттымат оленей, обогнав водоносов, с нарт спрыгнул, закланялся, улыбаясь:
— Здравы буди! Бог помочь.
Вздрогнули водоносы — бадейку на лед опустили.
— Смотри-ко, дядька Матоня, что за чудо такое?
— Ишь, лыбится, нехристь. Может, ножичком его? Тебе чего надо-то, паря?
Еще шире заулыбался Иттымат, глаза еще у́же стали. Замахал руками:
— Гости, гости.
— Гляди-ко, Олелька. Вроде в гости зовет.
— Гости, гости! — закивал Иттымат, призывно кивая на нарты.
— И вправду поехать, что ли?
— Что ты, дядька Матоня! — испуганно замахал руками Олелька Гнус. — Чай, сожрет еще, кто их, самоедов, знает?
Матоня усмехнулся. Частенько они вдвоем хаживали за водицей. Не потому, что так нравилось таскать тяжелую бадью — просто так вольней говорить было. Не зря таскал воду Матоня — согласно кивал Олелька в ответ на его разговоры. И правда, мол, не дело в дальние страны тащиться — деньги да шкуры, да рыбий зуб есть — чего еще надо? По весне б и домой. Только вот побаивался Олелька корабли поджигать — а ну, как попадешься? Куда потом бежать-то? В тундру? О том и Матоня думал. Да ничего пока не придумывалось.
А Иттымат между тем кланялся все ниже да приговаривал — гости, гости.
— Гости твои далеко ли?
— Нет, нет, совсем рядом. Вон за сопкой, в лесочке моя яранга.
— Ага. Вас там, поди, с дюжину.
— Нет, нет. Один я.
Матоня переглянулся с Олелькой и махнул рукой.
— А бадью куда девать, дядька Матоня? Тут оставить — враз украдут, потом наищешься.
— С собой возьмем. Грузи в сани. Да воду-то сперва вылей!
На чистом, усыпанном желтыми звездами небе ярко светила луна. Над замерзшей равниной реки играли палево-изумрудные сполохи.
Иттымат, сидя на теплых шкурах в своей яранге, угощал гостей толченой олениной и странным горьковатым напитком — горячим и жирным.
