— Будете ждать или дальше поедем?
— Поедем дальше, — ответил Липст, но, услышав свои слова, вздрогнул и тут же отказался от них. — Нет, я вылезу!
Юдите уже не было. Она исчезла бесследно. Лишь дверь парадного распахнута настежь, и черное ущелье коридора таращится на Липста, как незасыпанная могила.
Уличный фонарь со скрипом раскачивается на ветру над Липстом и швыряет через улицу черную тень.
Липст стоит, потом проводит рукой по лицу, ежится и бежит прочь. «Что же произошло? — думает он. — Ведь только что я был самым счастливым человеком на свете…»
Перед мысленным взором Липста всплыла картинка из его детства: он пускает мыльные пузыри. На конце соломинки, переливаясь всеми цветами радуги, медленно вырастает мерцающее чудо, отрывается от соломинки и, слегка вздрагивая, летит. Но стоит даже тихонько тронуть шарик, как он лопается. И не остается ничего, только будто кто влажно дохнул тебе в лицо — и все.
«Так что же, любовь всего-навсего мыльный пузырик? — спрашивает себя Липст. — Блестящий призрак, мерцающая пустота? Нет, нет, этого не может быть. Истинная любовь должна быть крепкой… Любовь… А если это не любовь? Нет, нет, Липст, с чего ты взял? Это неверно! Что ты сам себе говорил вчера и позавчера? «Ради Юдите не пожалел бы и жизни…» И всего несколько минут назад ты готов был отдать за нее жизнь. Что же это было, если не любовь? Что? Может, твоя любовь, но не любовь Юдите?..»
Из ночной тьмы перед Липстом возникла глумливая усмешка Узтупа.
— Ты берегись ее! — предупреждает Сприцис. — Я ее немножко знаю…
Липст разрубил тьму кулаком. «Провались ты ко всем чертям. Знаток нашелся!..»
Не любовь? А глаза и губы Юдите, ее улыбка, яркие зимние звезды в пустынных улицах над ними двоими, встречи в дождь и снег, в туман и мороз; ресницы Юдите в сумраке Старой Риги; следы их шагов на занесенных снегом дорожках Исторического парка…
«И если она все-таки не любит тебя! Если тебя все-таки водили за нос?»
«Неправда, — Липст сдвинул кепку с потного лба на затылок. — Так не шутят. Так шутить нельзя. Вспомни, какой несчастный вид был у нее самой».
«Нет, нет, — думает Липст. — Причина не во мне и не в Юдите. Беда нагрянула откуда-то из-за угла, неожиданная и одинаково страшная для нас обоих. Юдите виновата в этом меньше всего. Я должен был оберегать ее…»
«Тебе видней, — глумится из темноты Сприцис. — Тебе видней. Но я‑то знаю…»
Липст остановился. Надо перевести дух.
На столбе качается лампочка. Но это не та, что горит у дома Юдите. В руке какой-то сверток. Ах, да, это же луковица Угиса, злосчастная маска. Надо ее отдать. Теперь он хоть знает, куда пойти. В общежитие, к Угису.
Длинная безлюдная улица. Громыхая, промчался трамвай. И опять тишина, нарушаемая лишь тихой капелью с крыш домов.
Угис мигом вскочил и сел в постели.
— Почему ты не на карнавале? — изумился он. — Не пошел? Случилось что-нибудь?
— Нет, — сказал Липст. — Я был. Все в порядке…
Настольная лампа с зеленым абажуром. Рядом с кроватью Угиса на табуретке стакан с оранжево-красным компотом. В стакане чайная ложка. Свет лампы падает на блестящий конец ложки и отбрасывается ярким бликом на затененный потолок.
— Ну, тогда рассказывай, как там было! Почему ты ничего не рассказываешь?
— Было весело.
— Что сказала Юдите?
— Она сказала: «Это самый чудесный карнавал на свете…»
Липст прикоснулся пальцем к ложке. Зайчик на потолке задрожал.
— Нет, лучше не рассказывай, — Угис притянул Липста и усадил на край кровати. — Лучше я сам тебе расскажу. Мне надо только сосредоточиться, и я все ясно увижу перед собой: вы входите в зал… У дверей давка… Оркестр играет вальс… Свет то красный, то синий, зеленый, желтый… Ты надевал мою луковицу?
— Надевал…
— Уррра! А… а Вия видела?
— Видела.
— Ей понравилось?
Липст поежился. Ложка в стакане с компотом звенит: «Динь, динь, динь». Зайчик скачет по потолку от стены к стене.
— Я пролил твой компот, — сказал Липст.
— Ничего. Понравилось ей?
Липст поднял голову.
— Кому?
— Вии.
— Вии? Наверно. Мы не говорили об этом. Как-то не получилось…
— Это понятно. Столько народищу! К тому же ты был с Юдите.
Липст промолчал. Немного погодя встал и протянул Угису руку.
